в острую потребность. Уже почти перебрав всю третью стопку, он выдернул из нее сборник Шумана. Это была чистая случайность. Шуберт, Брамс, кто угодно, что угодно – все подойдет. Он сел за фортепьяно, поставил ноты на пюпитр и наугад открыл страницу с загнутым углом – это была подборка упражнений для фортепьяно восьмого уровня сложности. Вся страница была испещрена карандашной аппликатурой, проставленной пятнадцатилетним учеником. Сегодня он уже о таких вещах не беспокоился. Музыка легко исполнялась, где бы ни находились его пальцы на клавиатуре. Нахмурившись, он чуть подался вперед и постарался следовать своим подростковым инструкциям, неуверенно беря ноты первого такта. Невероятно трудно. И немелодично. Говорили, что Шуман на сотню лет опередил свое время. Уж точно: это было похоже на атональную музыку. На короткую пьесу Пьера Булеза, которую он когда-то исполнял. Он начал снова. Ему понадобилось пятнадцать минут, чтобы кое-как с грехом пополам совладать с двадцатисекундным музыкальным фрагментом. Раздраженный, он попробовал снова сыграть с самого начала, потом резко оборвал игру, встал и вышел из комнаты. Он вычеркнул из своей жизни эту разновидность музыки в тот самый день, когда ушел от нее, в тот самый момент, когда на ипсвичском вокзале сел на поезд до Лондона, чтобы больше туда не возвращаться.
По расписанию парижский поезд Лоуренса должен был прийти на вокзал Ватерлоо в полдень. Роланд вышел к садовой калитке, надеясь увидеть сына, шагающего по улице с непомерным рюкзаком за спиной. Ему хотелось увидеть его таким, каким он некогда был сам, когда впервые в жизни отправился один на три недели за границу. Увидеть его как совершенно самостоятельного человека, а не как своего сына – таким, каким его видели другие: вполне взрослым молодым парнем с прыгающей походкой и с отстраненным задумчивым взглядом. Стоя под развесистой робинией в ожидании сына, Роланд вспоминал свои разные юношеские экскурсии – в Северную Италию и в Грецию, долгие путешествия автостопом на юг, по паутине шоссейных дорог, когда ему приходилось сдавать кровь за деньги, чтобы купить себе еды, мыть посуду на кухне в афинском отеле и спать под козырьком крыши. Эти странствия не были беззаботными. Он посылал открытки бывшим одноклассникам из «Бернерс-холла», наглядно демонстрируя им, как ему хорошо. Они-то все томились в университетах, а он был вольной птицей. Да только сам в это не мог поверить. Днем, когда ему выпадали свободные от работы часы, он, вместо того чтобы бродить по городу, лежал на раскладушке, стоявшей на крыше, и заставлял себя читать «Клариссу», а потом «Золотую чашу» [124]. Обе книги ему активно не нравились, уж больно они не соответствовали живому гомону и удушливой жаре этого города, но он боялся отстать от других. Скоро он перестанет об этом беспокоиться и забросит книги ради путешествий, на которые он зарабатывал, занимаясь скучной ерундой – это он и назвал своим потерянным десятилетием. Лоуренс же был избавлен от подобных превратностей жизни и лишений. У него был железнодорожный абонемент [125] и предложение от предуниверситетского колледжа [126].
Простояв несколько минут, Роланд вернулся в дом, чтобы завершить подготовку к обеду. Когда он закончил, часы показывали половину второго. Он проверил свой мобильный, потом удостоверился, что трубка стационарного телефона ровно лежит на рычаге. До поездки он купил Лоуренсу мобильник. Даже если он его и потерял, на вокзале Ватерлоо было полно телефонов-автоматов. Поднявшись наверх, он увидел на компьютере новый имейл.
«Забежал к сэму. Буду поздно вечером. Целую, Л.».
Лоуренс знал, что папа редко проверял эсэмэски на телефоне. Роланд постарался не думать о строчной «с» в имени приятеля. И не огорчаться, что сын его кинул. Этот ритуал суждено пройти любому родителю. Они же не договаривались, что он будет ждать сына к обеду. Роланд сам попался в эту ловушку, ведь он, как ему казалось, гордился независимостью Лоуренса, и с чего же он теперь бездумно решил, будто тот помчится со всех ног домой увидеться с папой? В возрасте Лоуренса Роланд никогда не торопился домой. Он часто огорчал родителей, когда у него внезапно менялись планы. Ну вот, теперь настал его черед. Пытаясь сохранить хладнокровие, спасти лицо, он написал: «Добро пожаловать домой! До встречи!» Только сейчас он заметил адрес, с которого был отправлен имейл. Адрес Сэма. Вероятно, отправлено с его ноутбука.
Роланд поел в одиночестве, читая вчерашнюю газету, которую сложил и прислонил к чайнику. Скандал с «Энроном» [127]. Джордж Буш был тесно связан с этой компанией, но корчил из себя убежденного противника корпоративной коррупции. И пообещал объявить ей войну. Лоуренс мог бы позвонить. Но не стоит жаловаться. Это было начало больших перемен, когда сына придется выпустить на волю, хотя Роланд никогда не слышал, чтобы кто-то с легкой душой говорил об этом, об этом кошмаре любого родителя. Ты же считаешь своего ребенка полностью зависимым от тебя. И потом, когда он начинает от тебя отдаляться, ты обнаруживаешь, что и ты зависим от него. Так что это палка о двух концах.
Инсайдеры «Энрона» скинули свои акции до краха компании. Буш тоже заранее продал свои. В газете упоминали Карла Роува. И Дональда Рамсфелда [128].
Потом будет еще немало подобных же ситуаций, обидного проявления неуважения, а Роланд будет делать вид, будто ничего не произошло. Это было совсем не в его привычках – становиться объектом или источником вины. И он не мог рисковать конфликтом с сыном. Лоуренс, быть может, сейчас в трудном положении. И он придумает, что сказать: то, что Роланду хотелось услышать. Ему надо держать свои оскорбленные чувства при себе.
Он проснулся во втором часу ночи, разбуженный шагами сына на лестнице. Шаги были тяжелые и неуверенные. Он остановился, прежде чем одолеть последнюю ступеньку. Роланд лежал на спине, прислушиваясь, дожидаясь удобного момента, чтобы встать и выйти. Дверь в ванную распахнулась, раздалось долгое журчание струи в унитазе, потом долгий плеск воды над раковиной, потом тишина, а потом снова полилась вода. Наверное, пил из-под крана. Древний кран холодной воды на раковине приходилось сильно выкручивать до отказа, чтобы вода лилась нормальной струей. Но, судя по звуку, кран выкручивался с большим нажимом. Даже с диким. Неверное, он в конце концов оторвал ручку вентиля, потому что на кафельный пол упало что-то металлическое. Дождавшись, когда Лоуренс зашел к себе в комнату, Роланд выждал еще несколько минут, потом надел халат и пошел к сыну. Потолочная лампа горела. Он как упал на кровать, так и остался лежать на боку, в одежде. На полу около прикроватной тумбочки валялся его огромный рюкзак и стояло пластиковое ведерко.
– Ты в норме?
– Чувствую себя дерьмово.
– Пьяный?
– В дупель.
– Попей воды.
Он судорожно вздохнул, возможно, со злобой:
– Пап, лучше уйди. Хочу просто полежать.
– Хорошо.
– Пока комната не перестанет вертеться перед глазами.
– Я сниму с тебя ботинки.
– Нет.
Но он все равно снял. Было непросто стащить кроссовки с высоким задником.
– Боже мой, как же у тебя воняют ноги!
– Ну так… – но парню стало лень закончить фразу.
Роланд укрыл его одеялом, похлопал по плечу и вышел.
Прежде чем уснуть, он прочитал страниц тридцать «Воспитания чувств». Молодой Фредерик Моро без памяти влюбился в замужнюю женщину старше него. Она пожала ему на прощанье руку после светского раута, и вскоре после этого, идя домой по мосту Пон-Нёф, он останавливается в восторженном упоении, «ощутив тот душевный трепет, на крыльях которого ты словно уносишься в горний мир». Роланд еще раз перечитал фразу. Прикосновение ее руки. На этой стадии отношений никакой возможности секса между ними. Она, вероятно, не ведает о его чувствах к ней. Судя по предисловию к его карманному изданию, Флобер сам в четырнадцать лет впервые влюбился в двадцатишестилетнюю женщину, тоже замужнюю. И она оставалась в его жизни, со множеством разлук, на протяжении почти полувека. Биографы писателя расходились во мнении насчет
