же меня, Майкл. Тут что-то ужасное творится. В этом доме обитает какое-то зло. Да, обитает. Обитает. Не надо говорить, что я болтаю ерунду, что я себя накручиваю. Потому что это не так. Я целыми днями тут, а ты – нет, так что ты не знаешь, что происходит. Я знаю только, что нам надо убраться отсюда. Необходимо. Я боюсь того, что с ней может случиться, если мы тут останемся. Что, если она и Блейка захватит?
– Кто? Кто захватит Блейка? – Он смотрел на нее с иронией – как врач на пациента, на котором поставил крест.
Мелисса прошептала:
– Лили.
Майкл чуть не рассмеялся, но все-таки сдержал себя – во всяком случае, изо всех сил постарался, но маленький кусочек смеха все-таки вырвался наружу. И не то чтобы Майклу происходящее казалось забавным, он просто не знал, как реагировать. Онемел, словно Мелисса ушла в какое-то иное измерение и они утратили общий язык. Взгляд его снова сделался спокойным, в нем проглянула былая доброта, которую она так в нем любила, но только жестче, настороженнее.
– Ладно, – произнес он непринужденным, рассудительным тоном, отодвигая бутылку на край столешницы. – Пойми меня правильно, хорошо? Мне кажется, с тобой что-то не то, Мел… извини – Мелисса… и тебе нужна помощь по этой части. У многих женщин бывает послеродовая депрессия. Обычное явление. Дэмиэн говорит, у Стефани такое было после того, как появилась Саммер. Это вполне реальная штука. Я о ней много читал в интернете. Такое может с кем угодно случиться… и даже с тобой, да. Она может вызывать болезненные иллюзии, нервные срывы. Я серьезно говорю. Тебе надо сходить к врачу. Это тревожно, что ты все говоришь и говоришь о…
Мелисса слушала, и горькая, злобная решимость овладела ее телом, заставила поджать губы, стиснула жилы в руках, в плечах. Ей хотелось сделать ему больно. Умалить его, унизить, отвергнуть, – как он сам только что поступил с ней.
– Ну что ж, спасибо, – процедила она. – Спасибо тебе огромное за твою заботу. Вот ты чем, значит, весь вечер занимался, да? Вы с Дэмиэном обсуждали своих полоумных женщин с послеродовой депрессией, которые не желают больше с вами трахаться? Ах ты бесчувственный, слепой ублюдок. Может, Дэмиэн еще что-нибудь предположил? Что-нибудь еще тебе открыл? Просветил тебя насчет того, как обращаться с этой женщиной? Как быть, когда в Парадизе проблемы? Не посоветовал тебе переспать с чужой женщиной? Как сделал он сам.
– Ты чего? Ты вообще о чем?
Мелисса воззрилась на него, ожидая, пока до него дойдет. Осознание проткнуло Майклу сердце насквозь. Оно вонзилось прямо в лезвие света у него на коже и подожгло его изнутри. Это была настоящая, физическая боль. Боль, разбившая ему сердце, разбившая его самого, он когда-то говорил об этом Перри, говорил, что эта женщина именно так и сделает. Давным-давно, в Монтего-Бей.
– Ты? – Казалось, он съеживается, произнося это слово, страшась его.
– Ну да, угадал. Я.
– С Дэмиэном? То есть как – ты… и Дэмиэн? – Он снова засмеялся, но очень коротко. За эти годы он отчасти перенял Мелиссину привычку смеяться в ответ на неприятные вести. Он вдруг резко осунулся, пиджак словно сделался ему велик и болтался, как на вешалке. – Ты что, шутишь?
– Нет, не шучу.
Мелисса почувствовала, как холод ползет по рукам, по грудной клетке. В нее прокрадывался страх – совсем иной, чем прежде. Она прошла мимо Майкла в гостиную, взяла с дивана плед, завернулась – отчасти, чтобы просто хоть на минуту отойти от него и не видеть это выражение его глаз, эту боль, невероятную боль, ее влажный блеск. Она не вернулась обратно на кухню, а так и осталась у обеденного стола, глядя на Майкла в дверной проем. Из тени.
– Когда? – спросил он.
Теперь она говорила тише:
– В Испании.
– В Испании? Когда в Испании? Когда мы все вместе там были?
Он хотел знать все, каждую мелочь, каждую подробность. Он заставил ее рассказать – про бассейн, понравилось ли ей, какие позы, сколько раз. Потом он взорвался и пнул ногой стену над мусорным ведром. Из прорехи в стене опять сыпануло опилками, прямо на пол цвета паприки. Очередной удар грома сотряс дом. Мартышки вопили в своем вольере. Попугаи верещали в своем домике. Мыши под ванной бешено наяривали на своих скрипочках.
– И он был там? – произнес Майкл. – Он был там сегодня вечером, выпивал со мной. Болтал со мной, как будто ничего не случилось?
– А что ты так злишься? – спросила Мелисса. – Ты сделал то же самое, забыл? Ты первый так поступил. И я ведь реагировала по-другому, верно?
– Ага, значит, вот почему ты это сделала? Чтобы со мной расквитаться?
– Нет!
– Тогда почему? Почему вообще именно с ним? Он мой друг. Как ты могла? Такое неуважение ко мне…
Мелисса снова слышала ту колыбельную, она доносилась сверху, стекала вниз по лестнице. «Спи, малютка, крепко-крепко, мама купит тебе репку. Если репка превратится в сена клок, мама купит золоченый перстенек. Если бронзовым вдруг станет золотой твой перстенек, мама зеркальце, малютка, принесет на твой порог…» Мелисса подняла взгляд на лестницу. Наверху скрипнула половица.
– Это было… я не… – Но она сбилась с мысли.
– Я тебе скажу, почему злюсь. Давай я тебе скажу, почему я так расстроился. – И пока он объяснял, слова леджендовской «Used To Love U» эхом отдавались у него в голове. – Потому что я тебя люблю. Вот почему. Слышишь? Во всяком случае, когда-то я тебя любил, теперь я уже не уверен. Так что – да, мне больно, что ты делилась своим телом с кем-то еще. Это был мой храм, мое святилище – мое, понятно? Я умирал, ожидая, чтобы ты меня впустила, а ты пошла с кем-то другим, с Дэмиэном, блин… А знаешь, почему мне приходится это тебе объяснять? Почему ты сама даже не можешь это сообразить, черт дери? Почему ты тогда не отреагировала так же, как сейчас я? Да потому, что ты меня не любишь. И никогда ведь не любила, так ведь? Теперь-то я вижу. Думаю, я это всегда знал, но боялся посмотреть правде в глаза. Я просто идиот. Просто сучий идиот…
Говоря, Майкл пятился, так что теперь его силуэт заполнял проем неудавшихся двойных дверей, его макушка почти касалась притолоки. По лицу его текли слезы, дрожащие губы скривились. Он весь поник, изнутри, словно сорванное растение, которое вянет в один неуловимый момент. Мелисса смотрела на Майкла, до краев полная сочувствия, сожалея, что рассказала ему. Лучше было бы не говорить. Для нее самой не имело никакого значения, что делает
