тело или кому оно принадлежит. Это была не любовь, а совсем другое. Любовь была дворцом, а тело – лишь одним из предметов внутри. Однако Майкл смотрел на это иначе. К своему несчастью. Как ему объяснить?
– Но я тебя люблю, – возразила она, хотя ей показалось, что говорит кто-то другой, а не ее истинное «я», пребывающее за пределами этих стен.
Он качал головой, не соглашаясь:
– Нет, не любишь. Ты не умеешь. Ты лгунья. Тебе всегда было мало одного меня. Я никогда не был тем, чего ты хочешь. Наверняка ты думаешь, что это самая большая ошибка в твоей жизни – то, что ты со мной…
– Нет, нет, это неправда…
– Ты думаешь, что тебе не повезло. Что я запер тебя в клетку, как твой папа запер тебя в клетку. Что я заставляю тебя жить такой примитивной и обыкновенной жизнью, какой живут все остальные. По-твоему, я хотел быть вот этим? По-твоему, я хотел…
– Майкл! Осторожно!
Позади него упала на пол Эрика Баду в рамке, пролетев совсем рядом с его затылком. Ее сверкающие небесно-голубые сапоги, ее воздетый кулак, ее сияющие дреды, – их стеклянный дом разбился, осколки сияния разлетелись по полу цвета паприки. Но Мелисса успела увидеть: перед тем как упасть, картина слегка качнулась, сначала в одну сторону, потом в другую, кривясь, как синие танцоры, – и только потом слетела с гвоздя под неким тайным нажимом сзади. Теперь то же самое делал Барак Обама: его спокойное и задумчивое лицо наклонилось в одну сторону, в другую, и потом – падение, взрыв осколков.
– Что тут творится? – спросил Майкл.
– Я же тебе говорила. Видишь? Это она. Она здесь, в доме, повсюду в доме. Я должна ее спасти. Помоги мне, Майкл, я одна не справлюсь.
Упавшее мусорное ведро покатилось по полу – само. Из стены вылетели еще опилки.
– Это ветер. Это просто ветер, – отозвался Майкл, закрывая окно. – Ты что, не слышишь, какая гроза?
– Пойдем со мной.
Мелисса молящим жестом протягивала ему руку, высунув ее из-под пледа, в который куталась. Она переступала с одной босой ноги на другую, не сходя с кухонного порога. Она уже полностью исчезла, та женщина, которой она некогда была, это светлое создание, это прелестное пламя. Майкл потерял ее, а что до этой женщины перед ним – он ее не знал.
Прямо у себя над головой Мелисса, эта другая Мелисса – она уже толком не знала, кто из них кто, – услышала, как половицы снова застонали, скрипя, выгибаясь, отражая чудовищное давление. Она приближалась. Она вела своей белой рукой по волнистой черной линии. Она спустилась по верхним трем ступенькам: шаг, другой, побыстрее, шаг, другой, побыстрее. Времени уже почти не оставалось. Мелисса кинулась к подножию лестницы, посмотрела вверх. Сейчас, сейчас она придет. Да, вот она, поворачивает на промежуточную площадку, идет этой ужасной кособокой походкой, замирает под потолочным окном, смотрит вниз, на них. Да, это она. Риа пропала почти полностью. Эти пудреные руки. Сияние брошки. Лицо слишком исхудалое, в нем никакого света, светится лишь брошь. Это она. И она такая бледная.
– О господи, – выдохнула Мелисса, прижимая плед к груди. Майкл уже стоял прямо за ее спиной.
– Папочка, – произнесла девочка слишком низким голосом. С чужим выговором: «Паупочка».
– Не прикасайся к ней. Это не Риа.
Девочка протянула к отцу одну белую руку и стала спускаться.
– Лили, стой! – крикнула Мелисса. Ей подумалось, что, если у нее хватит смелости обратиться к ней напрямую, с силой, с убежденностью, та послушается. Майкл повернулся к Мелиссе, разгоряченный от гнева и недоумения.
– Что-что? – спросил он.
– Она в нее вселилась. Это из-за нее она болеет!
– О чем ты вообще? Это же Риа. Это Риа, твоя дочь.
– Паупочка, – окликнула его Лили, – мне немного нездоровится…
– Убирайся, не трогай мою дочь! – Мелисса взлетела наверх, схватила Лили возле локтя, чувствуя омерзение при виде этой ужасной белой кисти, задергала, словно Лили была одеждой, которую нужно поскорее снять с Риа. Раздался плач, совсем близко, слишком низкий, призрачный плач. И более тихий и тоненький, младенческий плач – подальше.
– Эй! – закричал Майкл. Слишком поздно. Лили встряхнула Риа изнутри, пока Мелисса пыталась стянуть ее. И Риа споткнулась. Она кувырком покатилась по последним семи ступенькам, мимо волнистых черных линий по обеим сторонам, и рухнула отцу на руки, с пылающей жаром кожей, в мокрой от пота пижаме.
Все замерло от ужаса, даже гроза. Дом затаил дыхание.
– Погляди, что ты натворила, – произнес Майкл, с ненавистью глядя на Мелиссу.
И Мелисса увидела девочку, распростертую у подножия лестницы. Она дрожала. Лица не было видно. Сзади ее шея была как у Риа – мягкая, с темным пушком.
– О, – вскрикнула Мелисса, поймав себя взглядом в коридорном зеркале и не узнавая. Она увидела лишь то существо, которое ненавидел Майкл. Там, в стекле, она увидела картину из своего сна: они вдвоем в лодке, она бешено гребет, он лежит мертвый, и теперь она поняла: мертва была его любовь, а не тело. А значит, она, Мелисса, теперь одна – но лишенная себя самой. Ушедшей бесследно, безвозвратно. Она не знала, где находится, и поэтому не понимала, что делать.
Вокруг нее все пульсировало и дрожало. Листья спатифиллума, стоящего возле двойных окон, слегка подрагивали. Рамы окон вспучивались наружу. Изгиб церковной арки вибрировал. Черные крапинки деревьев, таящихся в искривленных половицах, поднимались вверх. Фотографии кумиров на стенах в коридоре скользили, плавились, утрачивали четкие очертания.
– Мне надо уйти, – сказала она, пятясь к парадной двери. – Мне надо уйти отсюда. Что-то… случилось со мной, я что-то потеряла… – Она подняла руки, посмотрела на них, словно изучая какой-то неведомый объект. – Мне надо уйти! – повторила она, и пульсация все больше расходилась вовне, становясь все более яростной, пульсация была под ней, над ней. На стене главной спальни опрокидывались танцоры. На танзанийской площади дергались птицы. На окнах рвались на части бамбуковые жалюзи. В игрушечном домике, снаружи, за пределами большого дома, лопались игрушки. На красной скамейке качался желтый медвежонок. Повсюду вокруг нее падала, дождем сеялась пыль. Мелисса распахнула настежь парадную дверь и выбежала на улицу, по-прежнему закутанная в плед, но босая, и когда она быстро пошла по мокрому тротуару, то почти не чувствовала воды под ногами. Она шла вниз по Парадайз-роу, в поисках своего дома, а потом шла обратно, в поисках самой себя, миновала многоквартирный дом, где у Паулины по-прежнему не горел свет, завернула за угол, откуда уже виднелась подсвеченная красным верхушка башни Хрустального дворца, – и там это биение стало сильнее, обрело могучие, древние черты; в Древнегреческом зале
