выдался особенно тихим, поскольку все друзья, следившие за судебным процессом, уже начали отдаляться, словно боясь подцепить заразу подозрения, нависшего над ее семьей. Инхой повздорила с Дунканом – в последнее время у них частенько возникали распри, много серьезнее обычных стычек. Для них, обоих с характером, яростные споры были способом выразить свою любовь и выказать преданность друг другу.
В тот раз они сцепились не из-за Милоша или обманчивости свободной демократии (подобного рода дебаты остались в далеком прошлом), но из-за чего-то гораздо более мещанского. В то время Инхой считала это пустяком, однако не могла ничего с собой поделать, ибо мелочь эта казалась очень важной. Месяц назад в своей индийской поездке они с Дунканом обручились – в Удайпуре купили кольца и обменялись ими на берегу озера Пичола. Отпраздновав событие, они провели незабываемую ночь в отеле «Озерный дворец», расположенном на острове посреди многолюдного города и одарившем прекрасным чувством, что в своей совместной жизни они всегда сумеют отъединиться от толпы. Но Дункан скрыл факт помолвки и даже шутил с приятелями: «Что-то я не обращаю внимания на других девушек, никак меня уже охомутали?» Инхой не могла сказать при всех: «Да, ты обручен». Однажды Дункан высказался перед братом и друзьями: «Институт брака позорен. Он загоняет в бездумную и покорную ячейку общества. Это не для меня». Инхой посмеялась, сделав вид, что это очередная его шутка. Но потом, когда они остались вдвоем, спросила, что он имел в виду. И получила ответ:
– Не задавай дурацких вопросов.
– В смысле?
– В смысле, не будь чертовой занудой. Супружество, супружество, супружество – ни о чем другом ты не говоришь и сама уже превращаешься в ненавистную тебе скучную клушу.
Дальше хуже. Она обвинила его в безответственности и в том, что он стыдится своей невесты, а Дункан взбесил ее, назвав протофеминисткой. Он ушел, оставив Инхой в кладовке, где она сверяла упаковки стручковой фасоли с накладной. Инхой прислушалась, не стукнет ли входная дверь, возвещая, что он вернулся, но различила только урчание холодильных витрин.
В доме родителей она почти обрадовалась ожидавшей ее рутине – несвязный разговор за столом, когда мать жалуется на дороговизну продуктов и нехватку времени приготовить полноценный ужин, а отец согласно кивает, точно механическая кукла. Порой он говорил о себе в прошедшем времени, словно с отставкой жизнь его кончилась. Я был весьма неплохим спортсменом. Я очень любил Пинанг, там было чудесно. Но обыденность эта была ей на руку, ибо позволяла думать о своем и присутствовать за столом, не участвуя в разговоре. Родители не замечали ее рассеянный взгляд и явные следы усталости – мешки под глазами, вымученную улыбку, обгрызенные ногти.
Мать разливала по тарелкам суп из стеблей лотоса («Нынче продают худосочные стебли, а раньше они были толстые и стоили дешево, помните?»), когда позвонили в дверь. Залаяла соседская собака – монотонные, лишенные интереса гав-гав-гав, никого не пугавшие, точно такой же лай по утрам встречал почтальона, приезжавшего на мопеде. Немецкая овчарка, избалованная и разжиревшая, днем стрескала вареную курицу с зеленой фасолью и лаяла просто так, ни о чем не предупреждая. После второго звонка она еще раз-другой гавкнула и заткнулась. Инхой была вся в своих мыслях, за долгие годы она привыкла, что отца вызывают на поздние совещания по государственным вопросам или кто-нибудь к нему приходит, чтобы за стаканом обсудить недельные события. В тот момент она думала: а если разорвать помолвку с Дунканом? Или расстаться с ним вообще? Вот уж он удивится.
– Кто бы это так поздно? – Мать взглянула на мужа, окуная половник в суп.
Инхой разглядывала плавающие на поверхности жиринки, похожие на маленькие жемчужины в мутном водоеме.
Отец посмотрел на дверь и, казалось, ничуть не удивился.
– Не знаю.
Точно, размышляла Инхой, надо порвать с Дунканом. Он этого никак не ожидает.
– Не открывай, дорогой, – сказала мать.
– Все в порядке, – рассмеялся отец и пошел узнать, кого это принесло.
– Осторожнее, милый.
А если вот прямо сейчас объявить, что я расстаюсь с Дунканом? – думала Инхой. Родители обрадуются? Они же никогда к нему не благоволили. Но каково им будет узнать, что их дочь на выданье расходится с мужчиной, с которым фактически жила почти шесть лет?
Мать вглядывалась в окно, забыв о половнике в своей руке.
– Такая темень, ничего не видно, – сказала она и, вернувшись к столу, продолжила наливать суп в тарелки.
Мысль о разрыве с Дунканом на миг взбудоражила, но почти сразу испарилась, уступив место сомнениям. Нет, порвать с ним невозможно, жизнь без него невообразима. Случись такое, и ей пришлось бы, точно космонавту, улететь за миллион миль, чтобы не обитать с ним на одной планете. Ничего, завтра все наладится. С букетом цветов он придет к открытию кафе, как всегда поступал после ссоры. Однажды он принес розы и первое издание «Лолиты», на котором сделал надпись: «Если б я обзавелся нимфеткой, это была бы ты».
С улицы донесся странный нераспознаваемый звук, как будто не связанный с временем и пространством, – фейерверк в эту пору года? Однако вечерняя тишина была распорота не привычной говорливой трескотней, но резким одиночным хлопком, похожим на щелканье бича или короткий гром самолета, в небесах преодолевшего звуковой барьер. Залаяла соседская собака. Потом – через секунду, две, три? – звук повторился и теперь был узнаваем. Инхой никогда не слышала ружейного выстрела, но каким-то образом его распознала. Собака уже заходилась лаем – не обычным ленивым гавканьем, но этаким истеричным визгом, придушенным и нескончаемым. Инхой выскочила во двор, пересекла маленькую лужайку – последний не застроенный кусочек сада – и выбежала на подъездную аллею. За спиной послышался крик матери: «Осторожно! Вернись!» Отец лежал ничком на бетонной дорожке, руки его были сложены ковшиком перед лицом, словно он высматривал что-то микроскопическое на земле. Под ним натекла лужа крови, на сером бетоне выглядевшая черной тушью. Инхой огляделась, хоть понимала, что никого не увидит и ей ничто не угрожает, ибо поставлена точка в тянувшейся весь последний год грязной истории, которую все называли скандалом. Она приникла к отцу, еще надеясь уловить его хриплое булькающее дыхание. Липкая кровь измазала ей руки и висок. Отец был теплый, словно еще живой. Инхой ничего не слышала, кроме осатанелого собачьего лая и криков матери: «Вернись! Осторожно!» Последнее слово тянулось долгим воплем «осторожнооооо, осторожнооооооооо!», потом оборвалось глухим рыдающим стоном.
Так оно и лучше, подумала Инхой, чувствуя облегчение. Она еще долго оставалась возле мертвого отца, успокоенная наступившей определенностью. Инхой не кричала «Вызовите “скорую”!», как это происходит в кино, она просто сидела, слушая звериный
