я все-таки жив, хотя после него еще у многих лечился. Теперь я стою на стезе веры в медицину, ей-богу, она совершенно безвредна для осторожных в обращении с нею больных.
И — о! — как дорого жить в Ялте! Еще дороже ехать в оную из такой отдаленной географии, как нижегородская. По сем еще одно веское слово: зима в Крыму — архиподлая. Слюнявая, туманная, с ветром и всякой вредной телу — а паче душе — гадостью. Зима хороша в России, где она уже наступила, с чем Вас и поздравляю. Вот весна в России очень нехороша, и в марте я могу поехать в Крым. Разбив вдребезги все те доводы, коими Вы станете соблазнять меня ехать, безмятежно умолкаю и сажусь изображать подлость человечьей натуры. До свидания! Жму Вам лапу, да поможет Вам море и воздух, и пусть не трогает Вас исправник.
Гребешок, 17.
Не ранее 17 [не ранее 29] октября 1898, Н.-Новгород.
Добрый Сергей Яковлевич, я лучше после поеду в Крым, — в феврале, например? Теперь у Вас и ветер, и туманы, и противные курортные люди ходят по улицам, а здесь — холодно, сухо и вообще — здорово! Потом — начал я писать одну штуку, и прерывать работу не хочется, да и вредно будет это для нее, для штуки-то. И еще — о выезде отсюда надо хлопотать у начальства, а оно едва ли меня выпустит куда-либо, потому что — говорят — дело скоро кончится. Есть и еще одна очень веская причина, в силу которой — неудобно мне выехать отсюда сейчас. Здоров я — совершенно. Ежедневно, малыми количествами, пью водку, и очень она мне помогает. Разумеется, Крым место славное, и я с удовольствием поеду, но в феврале лучше ехать, чем сейчас. И денег у меня тогда будет — куча! — а сейчас я делаю долги и ежедневные фельетоны в «Листке».
И потом, знаете, в Крыму этом очень красиво и т. д., но все какое-то выдуманное, праздничное, не настоящее, и чувствуешь там себя ужасно далеко от жизни. Я думаю, что Крым сделан для богатых больше, для людей, которым скучно жить, и для нездоровых. Я не богат, здоров, и жить мне не скучно, оттого я непременно захвораю, как перееду в Крым, и станет мне в нем скучно. Ей-богу, я это серьезно говорю. Знаете — «обштановка» очень много значит для меня, а в Ялте обстановка совершенно не подобающая ничему привычному для меня. Конечно, все это — философия, и Вы — извините меня! Вы хлопотали, а я кочевряжусь, это очень нехорошо с моей стороны, я понимаю. Я не отказываюсь и поеду в феврале, а до той поры, право, не стоит.
Вы, пожалуйста, не сердитесь на меня, Сергей Яковлевич, — чорт знает как глупо выходит у меня все, что я делаю! Теперь я так пишу, будто бы поездкой в Ялту делаю и Вам и богу великое удовольствие, — ведь эдакое свинство! А дело так просто — я не могу ехать сейчас по силе взятых на себя обязательств и непременно поеду в феврале. Вот и все. Крепко, с благодарностью жму Вам руку, сердечное спасибо за хлопоты обо мне. Жена кланяется; она, пожалуй, поедет в оный Крым раньше меня. Ибо ей сие более необходимо, чем мне. Вы Миролюбова видаете? Сообщите ему, чтоб он больше не давал мне денег, ибо редакция «Журнала» прислала уже полсотни, а я послал ей рассказ о чорте и еще пошлю.
Вам — желаю всяческих успехов, здоровья, бодрости Душевной, и, прошу, поклонитесь Розановым, Штангееву и всяким знакомым. До свидания, Сергей Яковлевич! Сердечное спасибо Вам!
Гребешок, 17.
19 [31] или 20 октября [1 ноября] 1898, Н.-Новгород.
Многоуважаемый
Федор Дмитриевич!
Ваш славный очерк я уже возвратил Вам — спасибо!
А мою фантазию — печатайте. Если меня за нее обругают — пускай их! Я уже достаточно слышал похвал. В сущности, ведь дело не в том, как ко мне отнесутся, а лишь в том — попал ли я туда, куда метил, и, если попал, — насколько силен удар. Удар — слабоват, это я знаю. Я знаю и то, что иным будет приятно бить меня по голове и душе моей же палкой. Это ничего.
Я не пожалею, что напечатал эту вещь, ибо мысли и чувства мои никогда не уравновесятся, никогда не придут к одному знаменателю — нет места богу в душе моей. А также у меня нет ни времени, ни охоты добиваться внутреннего покоя и ясности — аз есмь волна морская, лучи солнца отражающая и поющая о жизни с похвалою и гневом. Я знаю — писатель должен быть пророком и даже Исайей во пророках, — я мал для такой роли. Я самоучка— Вы знаете это? Не подумайте, что я говорю с гордостью, нет — с горечью говорю я это. Я самоучка и связан цепям» невежества моего, мне нет времени ослабить мои цепи, и нет во мне силы для этого. Замечания Ваши, умные и зоркие, безусловно, принимаю, присылайте корректуру, я исправлю то, что Вы указали. Крепко жму Вашу руку за письмо Ваше, очень дорогое мне.
Хотел бы я услышать Ваше мнение о моем языке. Мне он кажется здесь — грубым, там — бледным и всегда недостаточно простым, даже вычурным. В частности — что бы Вы сказали о языке «фантазии»?
А также скажите просто — не надоедаю л» я Вам моими просьбами, вопросами?
Итак — печатайте.
Если же кто-либо насмеется надо мной за эту вещь — буду возражать ему во всю силу сердца и ума моего, и полагаю, что сумею нанести противнику хорошие, глубокие раны.
До свидания!
Искренно уважающий Вас
Нижний, Гребешок, 17.
Лессинга я не читал и теории его не знаю.
Конец октября [середина ноября] 1898, Н.-Новгород.
Возвращаю корректуру, уважаемый Федор Дмитриевич.
Будут корректировать еще?
Я уже отвечал Вам на Ваши вопросы. Добавляю: нападок я не боюсь, боюсь лишь одного — показаться неискренним, наивным, боюсь, что этот рас-сказ не вызовет столько внимания, сколько нужно его для жизни. Но если этот не вызовет, я напишу другой, хотя бы меня били по голове молотками.
До свидания!
Гребешок, 17.
Одобрению Вл. Соловьева — рад.
Федор Дмитриевич!
