– жил в лучшем доме Кара-Болта, окруженного садами, бахчами с арбузами и дынями, с левого бока озеро блестело, заполненное рыбой, которая плескалась под вечер и била хвостом на утренней зорьке. Плохо то, что Астрахань, откуда ему цистернами завозили будущий улов для забавы знатных гостей, теперь лежала в руинах, и Умею приходилось вести переговоры с финнами, торгующими дороже и все в белую.
– Эвросоюз! – оправдывался финский партнер Юкка Милтонен.
В Кара-Болта наполовину киргизу, наполовину китайцу принадлежали все значимые бизнес-структуры, и в Бишкеке он тоже был хозяином. И вокзал, на котором работал Протасов, тоже крышевал он. У Умея имелись и развлекательные учреждения культуры, где вокруг шестов крутили голыми задницами, трясли грудями двадцать представительниц разных народов, от русских, самых дешевых и голимых, до удмурток, чьи упругие ягодицы стоили хорошенького корешка женьшеня, все урожаи которого, разумеется, контролировал в Азии Умей.
Все нравилось в этой жизни бандиту. Любил он новое время и существовать в нем на полную. Нравилось наказывать строптивых коммерсов, засыпая их голые ступни в тазу с водой хорошего качества цементом, марки 400, и ждать пока смесь намертво схватится за лодыжки. Потом жертв с помощью крана опускали в озеро и после последних пузырей называли «водорослями». Их колышущиеся тела постепенно обгладывала многочисленная рыбья порода, и киргизский бандит представлял, как какой-нибудь гостивший у него мэр средней руки, с дородной женой и толстыми детишками, едят этакого могучего сазана, отожравшегося человечьей плотью.. Сам Умей тоже очень любил рыбу из своего озера, хвастал про нее:
– С сахаринкой!
Женщин Умей Алымбеков убивал изысканно. Приводил дамочку, которая, например, не желала после смерти мужа отдавать авторитету бизнес за копейки, в свое лучшее заведение «Платина», дизайнером которого был самый известный бельгийский художник Анри Дюбуа – кстати, бесследно пропавший на сайгачьей охоте. Приводил, казалось, на примирение, сажая за общий стол с самыми богатыми и властными людьми Азии. Он накрывал самый богатый стол в VIP’е – с тремя килограммами белужьей икры по центру, кричал театрально, чтобы эту протухшую дрянь тотчас заменили, что в белужьих яйцах главное – ледяная слеза!!!
– А где слеза?! – театрально возмущался герой. – Где эта слезная льдинка Кая?!
Здесь и мясные лакомства, например тот же сайгачонок молодой, приготовленный испанским шефом Хуаном Риполем с «Мишленом» на колпаке, в бруснично-клюквенном соусе: натереть почти готового дижонской горчицей, а потом опять в печь, уже до корочки, и уже под вилочку – хрустииит!.. А бешбармак с ягнячьими бубенчиками, с запахами самой прекрасной женщины в мире – или же мужчины: смотря какому полу подавали блюдо.
Сладкое, он же десерт, кто до него добирался, поражало воображение. Лебеди из нежнейшего безе, укрытые заварным кремом в виде нежных перышек, с клювиками из спелых клубничин плыли по реке из крюшона. Сотни видов крошечных пирожных – с орешками, молодым изюмом, цукатами, крем-брюле, карамель, тирамису…
А для самых важных гостей в апофеозе гастрономического разврата под бравурный марш Моцарта из середины стола, медленно, степенно выезжал полутораметровый шоколадный член, поражающий своей натуралистичностью и монументальностью, и выстреливал фаллос пенным шампанским в хрустальную люстру Людовика Четырнадцатого аж дюжиной бутылок Cristal Rose – не сам, конечно, а с помощью спрятанных под полом насосов и людишек обученных…
Аплодисменты, крики «браво!» – все овации хозяину Умею, одетому в элегантный белый смокинг. Визги женщин бальзаковского возраста. Ведущий оглашает басом, что это член самого Отелло! Мавра! Великого воина! И что извергся он, дабы посеять мощь в киргизский народ, а Россию – в жопууууу! И опять кричат «брависсимо!»! Да здравствует Шекспир!
– Орусиянын өлүмү! – истошно кричал кто-то, что означало «Смерть России!» –Орусиянын өлүмү!
Так вот, Умей убивал женщин просто и нежно. Сидя с жертвой уже наедине в маленьком зале, он вызывал официанта. Тот прибывал с подносом, заставленным алкогольной смесью Б-52, двадцать порций в четыре рядочка.
– Хочу, чтобы ты попробовала! – предлагал Умей и поджигал в рюмках жидкость.
Некоторые говорили, что вовсе не пьют, многие понимали, что приведены на смерть, несмотря на их вооруженную охрану, неподалеку, и пили горящий напиток, и в одной из рюмок всегда была капля концентрированного яда из «лютика едкого», который произрастает, кажется, на любом дворе мира.
Умей честно предупреждал о смертельном яде, показывал на телефоне фотографию этого лютика, уведомлял, что охрана нейтрализована, честно признавался, что убьет смелую женщину по любому, но если жертве удастся выпить хотя бы десять шотов и не умереть, то он пленницу отпустит – слово Умея Алымбекова. В придачу он выуживал из кармана черный бархатный мешочек, разматывал веревочку и выпускал на алую скатерть полукилограммовый круглый топаз «Копакабана», который катился по столу и сиял на всю комнату нимбом всему мирозданию.
Ни одна женщина в эти мгновения, не могла совладать с биением сердца. Уж Умей навидался достаточно. Обычно ладошка машинально тянулась к редкому камню, но хозяин указывал коротким пальцем на поднос с горящим напитком и говорил:
– Еще двенадцать!
А она уже в подпитии, мозг не верит в предстоящую смерть, топаз лежит совсем рядом, ей хорошо, она уже испытывает к Умею некоторые интимные желания, улыбается призывно, а он пальцем тычет на алкоголь – пей, дорогая, пей, дерзкая – и бесценный топаз «Копакабана» перекочует к тебе… Она просится танцевать, он ей великодушно позволяет, и она неуклюже оголяет свой целлюлит на стриптизерском пилоне, вызывая у бандита рвотный рефлекс… Потом еще два-три шота сильного алкоголя превращали психику жертвы в упоенность одним моментом, так кролик смотрит на удава, а Умея – в очень жестокого убийцу. Он не дожидался пока она выпьет из рюмки с ядом. Идея была в другом, совсем лишенная изящества. Умей отправлял «Копакабану» обратно в мешочек и подходил к жертве сзади…
Он избивал ее бархатным мешком с топазом внутри словно биллиардным шаром, рычал и ревел зверем, проламывая кости черепа. От ударов летели в разные стороны мозги, крошились зубы. Ее мозг уже не воспринимал будущую смерть, она выла по-собачьи, блевала кровью. Ему надоедало, и он отправлял ее в вечный сон ударом топаза в висок…
Надо отдать должное Умею: весь окровавленный, в белом фраке с пятнами крови и мозгового вещества на ткани, тяжело дышащий, как после сражения с монголами, он падал в кресло и допивал оставшиеся Б-52 – разумеется, оставляя на подносе лишь одну рюмку: с лютиком. Ему везло как никому, так как он оставался живым, а аттракцион не менял. Этакая киргизская рулетка.
Что связывало Протасова с Умеем – никто не скажет. Даже они сами. Когда Протасов исчез из аула, Умею было лет всего ничего. Может, четырнадцать-пятнадцать. Пацанские разборки,
