стеком по розовой молодецкой щеке.
– Заткнись! – приказал Каминский.
– Может, компромисс отыщем? – предложил Абрам. – Жалко солнце…
– И что ты, еврей, предлагаешь?
– Чтобы не смеялись над вами…
– Э-э! – возмутился кто-то из охотников. – Кто смеятьсято будет?
– Так погром из одного еврея не погром! – вещал изпод еловой кроны Фельдман. – Хотели хряков настрелять – а убили одного жидочка маленького. Смех, да и только.
Ян Каминский, собравшийся свататься к дочери генерала Вишневского, подумал, что вся сия история, как ни подноси ее, не будет выглядеть изысканным приключением. Доблести не прибавит – скорее, может сыграть плохую шутку.
– Так что предлагаешь, Абрам Моисеевич?
– Отпустить меня!
– Так уж и отпустить?
– Дождаться времени, когда нас больше попадется, и тогда погром – настоящий еврейский погром! Вам зачтется!
Каминский задумался, а потом вынес приговор:
– Высечем мы тебя, Абрам Моисеевич! Одного еврея убить – никто не заметит! А так посечем, чтобы из-под штанин кровушка текла. И все в Кшиштофе увидят, что есть еще дружина, контролирующая польские территории…
– Слезаю, – предупредил Фельдман и по-обезьяньи ловко спустился по стволу на землю. Вновь завыли собаки, затявкали неудовлетворенно… Абрам отряхнулся, поправил бейсболку на голове и стал морально готовиться к мукам.
– А ты не такой тщедушный! – заметил Каминский. – И мышцы есть… Сколько росту в тебе?
– Так под два метра.
– Одному сечь тебя – только здоровье тратить, – Ян Каминский кивнул Анджею. – Возьми четверых, устраивайте его на той осине, что вроде бы недавно упала. Вяжите крепче.
Пока его устраивали на стволе дерева, вязали накрепко руки и ноги, Абрам неистово молился, прося Всевышнего оставить ему жизнь, чтобы дойти в Кшиштоф для Меньяна4. Ему ли не знать, что польская кровь при виде чужой возбуждается как подросток на тетушку в неглиже в вечернем окне флигеля. И там, где собираются пороть – мозги плавятся от желания насильничать… Да и без всякого Кшиштофа и Меньяна жить хотелось очень. Он вспомнил сон о Рахили, ровно за мгновение до того, как первый удар хлыста взорвал на его спине бледную кожу… И вновь на весь лес завопили собаки, учуяв теплую пахучую кровь. Потом был и второй удар, и третий. Били умело – перекрестно, с нахлыстами.
Пан Каминский прихлебывал из фляги и с сам с собой спорил, на каком же ударе завопит поганый жид. Но Фельдман лишь охал, а Ян вдруг подумал: окажись он на месте еврея – сколько бы продержался? Эта мысль заставила его рефлекторно выкрикнуть:
– Достаточно!
В эту секунду кто-то заорал:
– Кабан пошел, кабан!
– Не было бы еврея, не было бы и кабана! – расхохотался Ян Каминский, перерезал веревки на руках и ногах Фельдмана, бросил ему флягу с «Духом пущи» и баночку с крышечкой. – Здоров терпеть ты, Абрам Моисеевич. – Это, – он ковырнул банку мыском сапога, – барсучья струя. Помажешь – затянет в два счета, а во фляге – сам знаешь что… – Когда, ты говоришь, соберется много евреев?
– Уже собрались, – просипел Фельдман, с трудом удерживая сознание.
– И где же?
– В Израиле, Всевышний определил нам.
Каменский опустился к самому уху подвергшегося экзекуции:
– Абрашка, ну какого рожна ты всюду лезешь?! Я тебя знаю со своих пяти лет. Дружили же, как братья были… Если тебя побрить и одеть в цивильное – за пана сойдешь! А документы я тебе предлагал сделать – ты отказался. Чего в жидах ходить? – Каминский отвинтил крышку фляги и влил в рот Фельдману треть содержимого.
– Спасибо тебе, Янчик, что не убил…
Фельдман ощутил в теле прилив эндорфинов и был благодарен бывшему товарищу.
Ох уж этот стокгольмский синдром…
Здесь собачий лай достиг предела, раздались выстрелы, и пан Каминский, гонимый охотничьим азартом, исчез в кустах, оставив после себя едва уловимый запах духов, снятый ранним утром с прекрасной шеи генеральской дочери.
Фельдман пролежал рядом с осиной до обеденного времени, пока не смог пошевелиться. Пригодилась барсучья струя. Она почти мгновенно снимала боль со взорванной хлыстами кожи, стягивая раны. Допил из фляги, неторопливо поднялся на ноги и, вознеся хвалу Всевышнему за спасение, принялся одеваться.
«Эх, Янчик, – думал Абрам Моисеевич, – глупый дружочек детства…» А девицу Вишневскую он помнил еще девочкой. Беленькая, ладная, и только.
В какую красавицу он превратилась, Фельдману было неведомо. Лишь запах ее духов, прилипший к Янчику, будоражил. В молодости им всегда нравились одни и те же девицы…
Пока размышлял о том о сем, успел одеться и вернуться к месту ночлега. Отыскал свой саквояж, вытащил немного хлеба и пожевал на дорогу. В Кшиштоф надо непременно дойти, Абрам обещал, его там ждали, там он необходим.
Фельдман шел по городу знакомыми улицами, стараясь скорее и незаметнее добраться до дома раввина Злотцкого. Но где ж это возможно быть!
– Пан Фельдман, – закричал женский голос из окна, – куда же вы мимо? Ребе Злотцкий клятву с меня снял, чтобы я ознакомила вас с новыми предложениями Всевышнего.
«Фира! – понял Фельдман в отчаянии, что не смог инкогнито явиться в дом раввина. – Эсфирь Михайловна».
– Поднимайтесь, юноша. Я отказов не потерплю!
Абрам Моисеевич умел ругаться на многих языках, но осадил себя, так как дурные слова так же страшны в грехе своем, как несоблюдение кашрута.
Поднялся на крыльцо дома, потер мезузу, дверь была открыта, толкнул и вошел.
Эсфирь Михайловна хотела обнять гостя со всем радушием, но, будучи женщиной миниатюрной, даже до плеча Абрама не добралась. Затем она коротко взглянула на штиблеты Фельдмана и охнула, успев прикрыть рот ладонью.
Как и обещал Янчик, кровь лениво сочилась из-под штанин еврея-путешественника на всеобщее обозрение. И кто знает, сколько глаз наблюдали из окон, мимо которых он проходил.
Эсфирь Михайловна хоть и была женщиной впечатлительной, но в такие минуты превращалась в эмоциональную нейтральность. Зазвонила что было духу в колокольчик, призывая домочадцев.
Пока Фельдмана раздевали, а в этом наука нужна была немалая – рубаха прикипела к рассеченной плоти, и снятие ее могло бы приравняться к самой пытке, но в этом доме знали, как работать: потратили часы, а еврей ни разу не застонал. Ватные палочки, эссенции, притирки от бабушки Песи из Ашдода… Тысячелетние науки. В этом доме знали рецепты Маймонида, врача и философа, наизусть… Ткань отошла от ран без боли… Здесь подогрелась баня, страдальца перенесли только в предбанник, где повлажнее, заставили выпить стаканчик спирта и уложили на скамью лицом вниз. Мозг Абрама взорвался счастьем и покоем, видимо в спирт что-то добавили, тоже тысячелетнее, он закрыл глаза и тотчас заснул…
Пока измученный гость младенцем укачивался на руках Морфея, четыре женские руки
