причины, возможно, некоторые из них тебе даже известны, во всяком случае, тебе следует знать, что так, как все было у нас до сих пор, продолжаться не может. Мы должны экономить на расходах по дому. Экономить на машинах. Экономить на числе рабочих. Надеюсь, Бруно, ты меня понял.
Как серьезно он все это говорит, он не спускает с меня глаз, он хочет меня предостеречь и что-то услышать в ответ, но мне нечего ему ответить.
— Понимаешь ли ты, что сейчас мы все несем ответственность?
— Да, — говорю я.
— Тебе ясно, что и ты должен внести свой вклад?
— Да, — говорю я и, хотя не хочу, все же добавляю: — Отказ от дарственной я не могу подписать.
Мне, верно, не следовало это говорить. Иоахим только качает головой, как всегда качал головой в мой адрес, наверняка ему больше всего хочется уйти, а Макс щелкает языком и возводит глаза к небу, лишь Мурвиц по-прежнему невозмутим, уставился на меня и по-прежнему невозмутим.
— Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что на себя берете этим своим решением, господин Мессмер, — произносит он так медленно, будто каждое слово должно быть записано, а Макс тут же добавляет:
— Прекрасно, Бруно, теперь мы знаем, на чьей ты стороне, так не удивляйся, если здесь кое-что изменится, ты сам этого захотел.
— Пожалуйста, — говорит Доротея, — пожалуйста, не наседайте так на Бруно.
Подняться, теперь уж мне, верно, можно идти, хоть бы мне быть уже на воле или у себя дома. Ина шевелит губами, но я не понимаю, что она говорит, ах, Ина, я пячусь до открытой раздвижной двери, как дружелюбно кивает мне Доротея.
— Бруно?
— Что?
— Не забудь подарки, — кричит Макс, — желуди и все остальное, что у себя найдешь, мы ждем.
— Да, — говорю я уже под портретом отца шефа, который виновато глядит из своей рамы, его портрет, в отличие от другой картины, еще ни разу не падал, он должен сторожить блюдо с яблоками и главный вход.
Я мог бы помочь сохранению холленхузенских участков, сказал Мурвиц, для этого Бруно надо только подписать отказ от дарственной, но шеф не хочет, чтобы я это сделал, а он лучше кого бы то ни было знает, как обеспечить их сохранность. Никогда еще он так серьезно, так настойчиво не брал с меня ни одного обещания, я еще чувствую его рукопожатие, еще вижу его зеленовато-голубые глаза; он может на меня положиться, вполне может. Это мои собственные шаги, мне достаточно остановиться, и все стихает, нет, никто не идет за мной следом. Он погасил свет, видимо, шеф сидит в темноте, чтобы все спокойно обдумать. Дым, всегда, когда со стороны полей веет легкий ветерок, пахнет дымом. Мы должны держаться вместе, сказал шеф, и еще сказал, что он ко мне зайдет.
Сегодня я лучше не стану зажигать свет, пододвину кресло к окну, тогда мне будет видна дорога, по которой придет Магда, а когда медленные облака откроют луну, можно будет различить самые старые участки, мои участки, поскольку по его желанию мне отойдет вся земля до железной дороги, все, что осветит луна. Но Макс спросил: считаю ли я себя способным хозяйничать на этой земле, Макс, которому я наверняка говорил, что мне не разрешается работать на машинах и другой технике и что я не присутствую при том, когда составляются планы посадок, хотелось бы мне знать, почему он меня спросил об этом при других. Больше всего я в себя верю, когда поблизости шеф; если я работаю с ним вместе или у него на глазах, мне все лучше удается.
Однажды шефу, видно, захотелось узнать, многому ли я у него научился, мы проходили по посадкам плодовых деревьев, совершали воскресный проверочный обход, я больше при этом помалкивал, но мне радостно было идти с ним рядом и его слушать. Мы проверяли верхушки побегов, гибкость веток и пазушные почки, и неожиданно он меня спросил, что это означает, если на ветках появляются желваки, борозды или скручивания, и я ответил, что это скорей всего рак, и он удивленно на меня посмотрел. И сразу же затем спросил, о чем говорит ранняя осенняя окраска и преждевременное появление пазушных почек, и я сразу же понял, что это «ведьмины метлы», и сказал это. Тут он еще не изумился, но когда я ему доказал, что я все знаю о поникании ветвей яблони и о ямчатой болезни, при которой особенно у плодов груши появляются углубления и наросты, тут он действительно поразился и сказал:
— В один прекрасный день, Бруно, тебе здесь будет нечему больше учиться.
И вечером за ужином он еще раз повторил:
— Нашего Бруно скоро тут уже никто не сможет учить, как и что делать, он разбирается даже в вирусных заболеваниях.
Эвальдсен, он, возможно, стал бы мне помогать хозяйничать, а также Элеф и его люди стали бы, да и многие еще в Холленхузене были бы готовы работать по моим указаниям, но кто станет делать все в конторе, этого я не знаю, а ведь лишь в конторе рассчитывают, какой доход принесут участки. Шефу не требовался учетчик, он в период вегетации просто прикидывал число растений, годных на продажу, и его прикидки всегда оказывались верны и хранились в конторе; а когда он позже их сравнивал, то сразу видел, какие культуры и на каком участке уже однажды выращивались и где возникала опасность почвоутомления. Очень часто он в конторе решал, что надобно делать на участках.
Болен, и почему только они говорят мне, что он болен и временами не отдает себе отчета в своих поступках? Однажды Доротея пожаловалась Ине, что шеф совсем перестал следить за собой, Магда это сама слышала и тоже подтвердила, что вещи шефа никогда еще не были такими грязными, как в последнее время, и рубашка, и посуда в его комнате, а однажды утром и простыня, но Магда не сказала, что шеф болен, в крайнем случае по-стариковски забывчив и рассеян, вот что она сказала. Слабоумие. И кто только это придумал? Я сделаю все так, как он этого хочет: буду слушать, пережидать и ничего не подписывать, ничего.
А вот опять эта машина, как медленно она поднимается по Главной дороге, как колеблются снопы света от фар над посадками, скользят по крепости и ложатся на клумбы с розами шефа, возможно, это вернулась домой Магда. Да, это она, с ней нет никого, значит, она оставила Лизбет в больнице, она быстро пересекает световой сноп, ее удлиненная тень на
