ее подагрические пальцы, смахивающие на огромные искривленные когти, с трудом удерживают самую малость. Она, видно, к нам не вернется, сказала Магда и, прижавшись ко мне, задышала спокойно, а когда я уже подумал: вот она и заснула, она тихо сказала: Мы примем все, как оно будет, Бруно, мы примем все.
Чтобы сгустить тень в одном из углов, Гунтрам Глазер накрыл маскировочную сеть уже отслужившей вершей, мелкоячеистой, неповрежденной, отличной ловушкой, немного времени прошло, и первая галка запуталась в сетях, ее схватила Инина кошка. Серо-белая кошка Ины частенько караулила под теневым навесом, она делала вид, что спит, но из своих зеленых щелок наблюдала за всем, стоило появиться птице, как она вскакивала и вспугивала ее и загоняла в сеть, однако ухватить ей редко какую удавалось. Однажды в погоне за птицей кошка сама попала в вершу, она продиралась сквозь суживающиеся петли, пока не угодила в кончик верши, сидя тут, она дрожала и жалобно мяукала, но стоило ей привстать, как она тотчас снова шлепалась, запутавшись в шнуровке; чтобы ее освободить, пришлось Гунтраму Глазеру развязать узел на кончике верши. Ина взяла кошку на руки, стала ласкать ее, жалеть; рисунок, что отпечатали маленькие ячеи в ее меху, скоро сгладился — и совсем исчез, когда Гунтрам Глазер стал гладить кошку — поначалу короткими движениями против шерсти, так что волоски меха похрустывали и вставали дыбом, затем вытягивая их в длину и приглаживая — от головы к хвосту.
— Ей это приятно, — сказала Ина, — она уже опять мурлычет, скоро все забудет.
На следующий день кошка опять сидела в засаде под теневым навесом, но стоило ей только голову поднять или изготовиться к прыжку, как звенел колокольчик, который Ина повесила на ленточке ей на шею.
Ах, Ина, когда ты прижала к себе кошку, когда Гунтрам Глазер ее гладил и вы смотрели только друг на друга, не вымолвив ни слова, я уже кое-что заподозрил, а когда вскорости увидел вас вечером в «Немецком доме», одних за столиком у окна, так понял, что предсказание Эвальдсена окажется верным.
Кончив работу, мы натаскали тогда в Большой зал «Немецкого дома» еловых веток, ветки мы только складывали, так как гирлянды для заключительного бала Праздника стрелков (состязание в стрельбе по деревянным птицам) они хотели плести сами, и вот, выходя — я был последним из выходивших, — я заглянул из уже темного зала в ресторан и увидел единственных посетителей, увидел вас. Пузатая настольная лампа. Бокалы. Его рука. Небольшой круг света. Его рука. Ты подняла голову и увидела, что он протянул тебе свою руку. Твоя нерешительная улыбка. А потом ты положила свою руку в его руку, и вы посмотрели друг на друга. Ни единого слова. Вы ели щуку, фаршированную щуку.
Здесь, под теневым навесом, уменьшается повреждение листьев, просто оттого, что воздействие разницы температур несколько смягчается.
Это шеф вскорости сам с удовлетворением установил.
— Нам надо было давно его построить, этот навес. Как считаешь, Бруно? — спросил он.
— Да, — сказал я, — но покрыть его маскировочной сетью мы бы, пожалуй, не догадались, мы наверняка пустили бы в ход шпалерную рейку или еловые ветки.
— Да, именно так, — сказал шеф. И еще сказал: — Он многому нас научил, мой управляющий, он доказал нам: век живи — век учись.
Мы сидели на ящиках, воздух весь словно бы струился, казалось, это был свет, что тек бесконечными струйками, легкими и куда более частыми, чем дождь, по выражению лица шефа было видно, что он не хотел, чтобы с ним заговорили, сейчас, когда слышно было нечто столь редкостное. Но внезапно он вздохнул, повернулся ко мне, отер лоб, отер глаза, словно хотел что-то сказать, однако еще не решил, надо ли это сделать, потом, видимо, не выдержал и сообщил мне по секрету, что в скором времени кое-что произойдет, и пусть я узнаю об этом первым: стало быть, Ина выходит замуж. Помню, он пожал плечами, сказав это. Я помню, он приоткрыл рот и чуть скривил губы. Он не хотел знать, что́ я об этом думаю, в его взгляде не было вопроса, скорее, все возрастающее удивление тому, что я не обомлел; он решительно поднялся и сказал только:
— Это пока еще между нами.
И ушел, ушел в Холленхузен, в новый Дом общины, где работал при открытых дверях и куда каждый имел право войти, кто хотел поговорить с бургомистром.
Поначалу говорили, что это будет в «Немецком доме», потом — в крепости, и в конце концов — опять в «Немецком доме», и это потому прежде всего, что у них там был самый большой зал в Холленхузене, а после того, как решение было принято, Ина сидела целыми днями над списком гостей и подписывала пригласительные билеты, отмечала галочкой и подписывала, и никак, никак не могла справиться, оттого что ей, или Доротее, или шефу приходили на память все новые имена. «Этого нам надо обязательно… этого никак нельзя пропускать… если уж Йессена, так уж и Плессена». На всех пригласительных билетах Ина рисовала фрукты, красиво раскрашивала их и как бы подвешивала над фамилиями приглашенного, фрукты отливали глянцем зрелости — вишни, ежевика и мирабель, а еще айва и малина, над моей фамилией поблескивали два грецких ореха, не знаю, право, почему. Когда я спросил Ину, можно ли мне сплести для нее праздничную гирлянду, она ничего не сказала, только быстро и горячо обняла меня, и я все понял; с разрешения шефа я набрал и принес столько еловых веток, сколько мне было нужно, и столько роз, цинний и сине-белых лент, сколько требовалось, и в старом сарайчике в низине начал свою работу.
Меньше всего я рассчитывал, что Гунтрам Глазер застанет меня врасплох, но он совершенно неожиданно появился перед маленьким грязным окном, заглянул в сарай и вошел ко мне; забрался, с сигаретой в зубах забрался на шаткий верстак, болтал ногами, смотрел, как я работаю, и, не переставая, одобрительно кивал мне. Он знал и умел почти столько же, сколько шеф, но сплести гирлянду — этого он не мог. Никогда еще, сказал он, не видел он такой прекрасной гирлянды, она и торжественная и веселая одновременно, он уже заранее рад, что пройдет с Иной под ней, а потом придется фотографу снять нас троих.
И тут он внезапно спросил, почему я всегда слежу за ним взглядом, смотрю ему вслед, словно не могу от него оторваться, он сказал:
— Может, ты этого и не замечаешь, Бруно, но порой мне кажется, что ты за мной наблюдаешь или что у
