Мы вышли из машины.
Продолжавший хлестать дождь стегнул нас своими холодными плетьми, как только мы вышли из машины; корчмарь отвязал отвороты своей зеленой фуражки и опустил их на уши. „Идите за мной, — сказал он, — и держите ружья наготове!“
Он повел нас вдоль высокой насыпи. Мы видели только часть реки Струмы, голые тополя на ее берегах, островки камыша, низкие вербы. Насыпь служила нам прикрытием. В одном месте, среди верб и бурьяна, наш вожатый присел и стал руками делать нам знаки, чтобы мы двигались осторожнее и приготовились к стрельбе. Мы подошли к нему как могли осторожно, хотя на каждом шагу скользили по мокрой земле, и заглянули за насыпь. Перед нами простирались тихие и широкие разливы, о которых говорил корчмарь. Сотни уток плавали, ныряли или дремали на воде. Мы выстрелили, среди плеска крыльев попытались следующими выстрелами догнать взлетающих птиц, переломили ружья, каждый поспешно заряжал свое, а утки тем временем сделали круг, пролетели над нами, изо всех сил призывая тех, кто остался внизу, на воде, а увидев, что оставшиеся на воде не хотят лететь с ними, набрали высоту и исчезли в теснине… Ветер постепенно подогнал убитых уток к суше, мы подняли их, каждый приторочил к поясу по несколько штук, и мы стали обсуждать, где нам засесть так, чтоб держать разливы под обстрелом. Корчмарь сказал, что глупо все время торчать под дождем, лучше воспользоваться укрытием и время от времени наведываться к разливам, а если уж утки снова прилетят, тогда выйти и стрелять. Говоря об укрытии, он имел в виду старый дом недалеко от того места, где остановилась таратайка. Дом принадлежал ему, он купил его за бесценок с тем, чтобы привести его в порядок, когда дойдут руки, и заиметь что-то вроде дачи, что же до местности, это сейчас она наводит тоску, весной же здесь очень красиво. Мы только теперь как следует разглядели недалеко от машины приземистый серый дом, прилепившийся к крутому склону, в нескольких шагах от разливов. У стен его виднелись облетевшие сливовые деревья, от которых все вокруг казалось еще более безотрадным. Деревянная лестница, серая от времени, вела на второй этаж. В глубине виднелась дверь и рядом окно, забранное железными прутьями. Все было разбито, полтрубы то ли унесено ветром, то ли смыто дождем. Корчмарь объяснил, что сейчас дом необитаем, но когда он приведет его в порядок, здесь можно будет жить и тогда он будет приглашать друзей-охотников с ночевкой, и рыбаков тоже будет приглашать, потому что Струма хоть и стала грязновата, но рыбы в ней полно, и в погожую пору рыболовов на берегу, как собак нерезаных.
Дом, который корчмарь назвал необитаемым, показался мне похожим на полуразвалившийся Ноев ковчег, выброшенный разлившейся рекой на сушу. Зрелище он представлял собой безрадостное и гнетущее, я заметил, что даже голубые глаза Панко померкли. Время было уже позднее, из ущелья наползали сумерки, осенние дни коротки, и мы подумали, что пора бы нам возвращаться. Не могу сказать, что мы так уж спешили выбраться до темноты из этого неприглядного и гнетущего места, но помню, что согласились мы на предложение корчмаря без особой охоты, скорей чтоб его уважить, и только потому решились зайти в разбитый Ноев ковчег, который он намеревался со временем сделать обитаемым. И поскольку корчмарь проворно двинулся вперед, мы пошли за ним следом, по дороге, переговариваясь меж собой о том, что если в ущелье водятся вампиры, они едва ли могут подыскать себе место более подходящее, чем эту отринутую временем необитель. Панко решил пошутить и спросил корчмаря, не стал ли его дом тайной обителью вампиров, но тот только взглянул на нас через плечо, засмеялся и зашагал дальше. Сквозь дождь я начал различать очертания и других домов, некоторые прятались за низкими каменными оградами, сложенными сухой кладкой, другие стояли, ничем не огражденные, без ворот и калиток, так что трудно было счесть эти дома частью жилого поселения. Все они выглядели заброшенными и напоминали Ноевы ковчеги, которые перенесли в себе какую-то жизнь, а потом были этой жизнью оставлены… Корчмарь поднялся по скользким деревянным ступенькам, держась ближе к стене, и когда дошел до двери, нажал на нее плечом, но дверь, к его удивлению, не отворилась. Он заглянул в окно, снова вернулся к двери, опять нажал на нее плечом, но дверь не подалась. Мы один за другим поднялись по лестнице, она вывела нас на широкую деревянную веранду. Теперь мы все стояли на веранде, корчмарь был не на шутку обеспокоен. Он то наваливался на дверь, то старался заглянуть в окно, но стекла были так грязны да еще затянуты паутиной, что разглядеть сквозь них ничего нельзя было.
— Там кто-то есть! — сказал корчмарь и крикнул громко: — Откройте!
Никто не откликнулся, дверь не открылась.
Мы прислушались и уловили за дверью шепот, потом осторожные шаги пересекли комнату и затихли.
(Пролетело еще две утки, я выстрелил, но промазал. Зарядил ружье, стряхнул с себя снег и снова стал ждать. Хоть я и промазал, хорошо, что выстрелил, — подумалось мне, — по крайней мере мои приятели будут знать, где я).
Шаги в комнате затихли, но шепот все еще слышался. Лицо корчмаря обострилось, он напрягся и сильно нажал плечом, дверь подалась, замок, лязгнув, отскочил, и корчмарь вместе с дверью влетел в открывшийся проем. Там было темно, мы снаружи ничего не видели, услышали только звук пощечины и мальчишеский голос, который сказал спокойно: „Ладно, дядя Иван, ладно… ты мне за эту оплеуху заплатишь… дорого тебе эта оплеуха обойдется!“… „А ну катитесь! Вон отсюда!“ — закричал корчмарь, появляясь в дверях, потом снова вошел в комнату и тут же попятился, точно оттуда смотрела на него змея, которая каждый миг могла его ужалить. Однако вместо змеи в дверях показался высокий парень. У него было смуглое прыщавое лицо, коротко остриженная голова покрыта шрамами. На ногах — туристские ботинки, все в грязи, грязью были заляпаны и штаны. Из пиджака неопределенного цвета, между серым и бурым, он явно вырос, пиджачок не сходился на груди, рукава были коротки. Парень то ли уже отслужил в армии, то ли ему предстояло призываться. „Ты что там? — сказал он через плечо. — Особого приглашения дожидаешься?“ На пороге рядом с ним появилась девчонка, в туфлях на высоких каблуках, в джинсах и желтой курточке из болоньи, тоненькая, смуглая, с невинным личиком. Гибкой и грациозной походкой она прошла мимо нас по всей веранде, ни на кого не глядя, словно на веранде никого и не было; смотрела она только на дождь перед собой. Это была маленькая бродяжка, покрытая угольной пылью соседних каменноугольных шахт, закопченная, как городской воробей, тэцами и металлургическими заводами города, и живущая тоже, как серый городской воробей, то есть как птичка божья — подобрала зернышко, и слава богу! А парень был неплохим зернышком, поджарый и мускулистый, чернобровый, с огненными глазами. Он пропустил свою маленькую смуглую подружку вперед, мокрая скользкая лестница заскулила под их шагами. Девчонка придерживалась рукой за стену и шелестела своей курточкой.
Я посмотрел на сына. Он стоял к нам спиной, глядя на окутанное сумерками ущелье, и курил. Дым повисал над ним пластами, густел, но никуда не уходил.
Как только девчонка спустилась с лестницы и курточка ее перестала шелестеть, высокие каблуки ее тут же утонули в грязи. Она наклонилась, не спеша закатала джинсы, из-под штанин показались крепкие смуглые икры. Парень, нетерпеливо переминавшийся в ожидании с ноги на ногу, поднял воротник куцого пиджака, пытаясь как-то спрятать от дождя хотя бы часть своей стриженой головы. „Эх, — сказала вдруг девчонка, — я спиннинг забыла!“ Она вернулась назад, слегка раскинув руки и балансируя по грязи. Так же балансируя и шелестя болоньей, она поднялась по лестнице, прошла мимо нас, делая вид, что никого не замечает, и вынесла из комнаты короткое бамбуковое удилище с привязанной к нему катушкой. Не знаю, закидывали ли когда-нибудь эту удочку в реку. Катушка, неумело и наспех привязанная к одному концу удилища, давно уже вышла из строя. Никакой лески в ней не было. Именно это ни на что не годное рыболовное приспособление маленькая смуглая бродяжка и называла „спиннингом“.
Мы смотрели, как они идут под дождем. Они шли, петляя между каменными оградами и развалинами, рядом с оградами и развалинами торчали облетевшие черные деревья, которые природа поместила туда словно для того, чтоб промозглое запустение вокруг казалось еще более безотрадным. Парень и девчонка то исчезали за каким-нибудь разрушенным домом, то снова появлялись, пока дождь и наступающие сумерки не поглотили их совершенно; еще какое-то время мелькала лишь желтая курточка из болоньи.
Дождь усиливался, темнело. Из ущелья веяло чем-то враждебным. Серые контуры заброшенных домов стали расплываться. Понемногу мы сбрасывали с себя оцепенение, задвигались и пласты табачного дыма. Мы взглянули друг на друга, и могу сказать, что лица у всех у нас были виноватые. Наверное, и у меня тоже, не знаю. Особенно неловко мне было перед сыном, я чувствовал себя так, словно это на него недавно замахнулись. Сняв очки, он медленно протирал их, пытаясь подсушить мокрые стекла. Панко курил, сплевывая с веранды в дождь, его голубые глаза стали серыми. Корчмарь невидящим взглядом смотрел на ущелье, потом покачал головой и сказал: „Похоже, я себя ударил!..“ Позже мы расспросили его, откуда могли появиться среди этого запустения парень и девчонка, как добираются сюда такие посетители, откуда они и т. д. и т. п. Корчмарь сказал, что приезжают сюда больше из Перника, главным образом с помощью автостопа, на грузовиках, и поскольку дома стоят пустые и заброшенные, используют их, иногда остаются и ночевать. Панко продолжал курить, плевать и комментировать происшедшее примерно такими словами: „И на черта нам было укрытие, когда мы все равно уже промокли до костей! Только спугнули парочку, они вон на край света прибежали, чтоб помиловаться на свободе, а мы нет чтобы пройти мимо них на цыпочках, набросились на них, словно варвары!“
