мужского корпуса. Проходило несколько минут, и он потихоньку прокрадывался в комнату, попадая прямиком в Надины пылкие объятия. Они едва успевали запереть дверь, чтобы не быть застигнутыми врасплох строгой комендантшей общежития Софьей Владимировной.
В эти минуты Надя расцветала, лицо ее сияло от счастья. Алеша казался ей главным смыслом и содержанием жизни. Все ее существо стремилось к нему, жило мыслями о нем, все ее действия и расчеты были посвящены ему и только ему. Но раздельное проживание требовало как-то занять и то время, которое проходило вдали от любимого. И Надя скоро нашла занятие, которое могло достойно заполнить эти тягостные свободные часы.
В фабричном клубе действовал весьма неплохой хор в составе сорока девушек. Руководил коллективом профессиональный преподаватель Никитин, педантичный мужчина лет пятидесяти, специалист по народной музыке. Однажды он пришел на прием к Алеше, и тот недолго думая пригласил Никитина к себе — познакомиться с Надей и послушать ее пение. Доктора часто вызывают в нас ответное желание отблагодарить, и Никитин согласился.
За чаем с печеньем поговорили о том о сем. Ораторствовал в основном Алеша, Никитин больше отмалчивался. Затем Алеша решил взять быка за рога и затянул «Ермака»:
— Ревела буря, гром гремел…
Эту песню принято исполнять на два голоса. Когда Никитин и Надя подхватили, Алеша благоразумно стушевался. И вот одна за другой звучат в комнате общежития песни — народные и современные, из тех, что передают по радио. Голоса Нади и Никитина сплетаются и поддерживают друг друга в удивительной гармонии, как близнецы-двойняшки. Потом умолк и Никитин, а распевшаяся Надя продолжала петь, петь, как умеет, — точно, красиво, задушевно. Кончилась последняя песня, наступила тишина в комнате, но не неловкая, как это бывает, когда нечего сказать, а одухотворенная, полная мысли и чувства, тишина, дышащая памятью о только что звучавшей музыке.
Никитин помолчал минуту-другую. Этот внешне мрачный человек явно не спешит разбрасываться похвалами и раздавать оценки.
— Еще чаю? — робко спрашивает Надя.
Она берет стакан гостя и идет к плитке, к кипящему чайнику. Никитин хмурым взглядом следит за ее хромой походкой.
— В какую смену вы работаете послезавтра?
— Во вторую, — отвечает Надя.
Никитин встает со стула и идет к двери. Уже взявшись за ручку, он оборачивается:
— Приходите в клуб к девяти.
Что ни говорите, а странный человек этот руководитель клубного хора… Тем не менее в назначенный час Надя ждет его в клубе. При всех странностях, есть в этом пожилом мужчине что-то настоящее, серьезное. Никитин усаживает женщину в кресло, сам садится напротив.
— Надежда Федоровна, — говорит он, — у вас есть все данные для того, чтобы превратиться в хорошую солистку. Но одно обстоятельство может помешать вашей певческой карьере.
— Я знаю, — краснеет Надя. — Больная нога.
Она поднимается с места, горечь переполняет ее душу. Вот ведь и в самом деле, размечталась дурочка. Ну куда она лезет, несчастная калека? Певица на сцене не может себе позволить такого изъяна — на нее смотрят сотни людей. Зачем он пригласил ее сюда, этот Никитин, — неужели для того лишь, чтобы еще раз напомнить об ее уродстве? Надя смотрит на руководителя хора — в глазах Никитина мягкое, отеческое тепло.
— Пойдемте со мной, — вдруг говорит он.
На автобусе они доезжают до улицы Энгельса — одной из самых красивых в городе. На табличке у парадного подъезда — надпись золочеными буквами: «Профессор Евгений Валентинович Никитин».
— Мой близкий родственник, — поясняет Надин спутник. — Травматолог и ортопед. Заходите, не бойтесь, нам назначено.
Евгений Валентинович осматривает ногу и улыбается:
— Вам повезло, девушка. В вашей травме нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить… — Он смотрит в блокнот и говорит: — В понедельник приходите ко мне в клинику, сделаем рентген. Думаю, за месяц мы приведем вашу ногу в порядок. Но где вы были прежде? Почему запустили лечение?
Надя молча пожимает плечами: всего не расскажешь… Окрыленная, она выходит вслед за Никитиным на улицу Энгельса. Лицо руководителя хора по-прежнему сохраняет хмурое, почти мрачное выражение, зато Наде хочется петь и плясать от радости.
— Я просто не знаю, как вас благодарить, Петр Александрович! — восклицает она.
— Глупости! — отрезает Никитин. — Вылечишь ногу, тогда посмотрим. Если есть в тебе настоящий характер и умение работать, то будешь большой певицей. Ну а если нет…
«Как это нет?! — хочется выкрикнуть Наде. — Как это нет?!»
Сбываются ее самые заветные мечты, ни больше ни меньше! Да она в лепешку разобьется, дайте только возможность…
В тот же вечер она бежит к Алеше, чтобы рассказать ему о своей радости. Потому что все эти новости хотя и неимоверно важны, но только в соединении с ним, с любимым. Без Алеши лишается смысла все — и нога, и пение, и сама жизнь. Ради него она хочет добиться успеха, чтобы не стеснялся своей жены-простушки — швеи или, пуще того, домработницы. И тогда уже ничто не помешает их семейному счастью. Вот только нужно все время держать ухо востро. Девушки из цеха порассказали Наде немало грустных историй о мужском характере. Мужчина — слабое существо, всегда найдется молодая хищница, которая может сбить его с панталыку. Глаз да глаз, Надя, глаз да глаз!
— Алешенька, — объявляет она с порога, — на следующей неделе я ложусь в больницу.
— Что случилось? Ты заболела? — в голосе Алеши слышится искреннее беспокойство.
Он и в самом деле привык к ней, этот легкомысленный повеса. Надя указывает на свою больную ногу.
— Нога! О ноге ты, я вижу, забыл… привык, да? Придется отвыкать: профессор Никитин сказал, что это займет примерно месяц.
— Профессор Никитин? — повторяет Алеша. — Евгений Валентинович? Ты не шутишь?
Имя профессора Никитина, одного из виднейших специалистов-ортопедов, известно Алеше еще со студенческой скамьи. Наде определенно повезло.
Она смеется:
— Через месяц твоя жена уже не будет хромоножкой! Но только попробуй мне связаться за это время с какой-нибудь девчонкой! — Лицо Нади
