На душе у Мицу стало легче.
— Ну как, будете отдыхать или сразу пойдете в больничный корпус?
Во дворе уже было темно. Дождь прекратился, но лес тревожно шумел. Деревья, будто вздрагивая, стряхивали капли дождя, и звук этих капель, падавших на землю, был неестественно громким.
— Посмотрите на эти грибки. Их тоже построили больные.
Среди деревьев Мицу вдруг увидела беседку и несколько деревянных грибов с широкими разноцветными шляпками.
— Хотя их руки и ноги болят и плохо двигаются, больные не сдаются.
Лес кончился, показались больничные корпуса. На веревках, протянутых между ними, висело белье. Здания были старыми и мрачными. При их виде Мицу снова охватило отчаяние.
В корпусе, к которому они подошли, было тихо. Вошли в холодный коридор.
— Вот ваша комната.
Комнатка была небольшой, возле окна стоял стол, на нем куколка, рядом висело полотенце. Мицу совсем помрачнела.
— С вами будет жить Кано-сан. Она здесь уже два года. Очень хорошая девушка. Она расскажет вам распорядок дня. Если вам что-нибудь понадобится, не стесняйтесь обращаться ко всем нам, — перебирая четки, говорила сестра. — Да, мы забыли вам представиться! Меня зовут сестра Ямагата, а ее — сестра Инемура.
Когда они вышли, Мицу села на татами[5] и схватилась за голову,
«Значит, я здесь, добралась наконец… Все так странно… Как здесь грустно… и пусто… как на фабрике после смены…»
Теперь у Мицу не оставалось сомнений, что она больна. Она это поняла, когда показала иностранке справку из клиники. Иначе зачем бы ее привели сюда, в больничный корпус?..
В коридоре послышались шаги, и в дверях появилась молодая женщина с красным, как при высокой температуре, лицом, которое неприятно блестело. Они долго разглядывали друг друга: — Мицу — сидя на татами, а женщина — стоя в дверях.
— Вас определили сюда?
— Да.
— Значит, будем вместе жить. Меня зовут Кано Таэко. А вас?
— Морита Мицу.
Женщина подошла к шкафу.
— Моя полка нижняя. А вы можете положить свои вещи на верхнюю. Одеяло получили?
Мицу отрицательно покачала головой.
— Завтра сестра Инемура даст вам одеяло. Вам, наверное, неприятно быть со мной. Видите, какое у меня лицо? Я здесь давно. У меня уже повреждены нервы лица.
— У вас температура?
— Нет, краснота не от этого, она от болезни. Что с вами? Вы расстроились? Простите.
В корпусе напротив включили радио. Передавали концерт по заявкам радиослушателей. Под аккомпанемент аккордеона пел какой-то певец. Только теперь Мицу вспомнила, что сегодня воскресенье. Неделю назад, когда еще никто не обращал внимания на ее пятна, она слышала эту передачу в баре.
— Вы откуда родом?
— Из Кавакоси. Но после гимназии я работала в Токио.
— А я из Киото. Никогда не думала, что попаду сюда, — криво улыбнулась Таэко. — Вы еще не знаете распорядка дня? В шесть утра — подъем. После завтрака до обеда — медосмотр и лечение. После этого легко больные мужчины идут в поле, а женщины вышивают или помогают врачам в лечебных кабинетах. Работаем мы обычно с двух до пяти. Потом свободное время. Раз в месяц нам показывают фильмы.
— Неужели?
— Конечно. Правда, иногда в ненастную погоду машина не приезжает, а если и приезжает, бывает плохо слышно. Но это неважно. В общем, здесь не так уж и плохо, как кажется с первого взгляда.
В коридоре послышались шаги. Таэко подошла к двери:
— Я закрою, хорошо?
Мицу не знала, что Таэко закрыла дверь для того, чтобы уберечь ее от тяжелого с непривычки зрелища. Болезнь так обезобразила некоторых, что на них было страшно смотреть.
— Пообедать можно и здесь, — сказала Таэко. — Вы очень устали, не стоит ходить в столовую.
Еще совсем недавно Мицу хотела есть, но, едва она увидела Таэко, аппетит пропал без следа. Таэко угадала мысли Мицу и, грустно посмотрев на нее, тихонько вышла из комнаты.
Мицу сидела неподвижно, уставившись в одну точку.
Открылась дверь, и в комнату вошла сестра Ямагата.
— Я принесла вам обед, Морита-сан.
На алюминиевом подносе, который сестра Ямагата держала в руках, стояли чашка с рисом и жареной рыбой и глубокая тарелка с супом.
— А где Таэко-сан?
— Она обедает со всеми, а меня попросила отнести еду вам. Ешьте больше, нужно хорошо есть.
Внимательно глядя на Мицу, сестра Ямагата продолжала очень серьезно:
— Здесь каждый борется с самим собой. Вначале трудно даже заставить себя есть, так было и с Таэко два года назад. Но люди борются с собой, а это значит — борются с болезнью. И то, что человек борется не в одиночку, придает ему силы. Вот Таэко… Она жила в большом городе, занималась музыкой, была пианисткой. Да, пианисткой. Она уже выступала в концертах, когда у нее обнаружили болезнь. От нее ушел жених; из-за болезни, атрофировавшей пальцы, она оставила инструмент, но не музыку. Таэко мужественно борется с болезнью… — посмотрев на Мицу, сестра Ямагата повелительно сказала: — Ешь. Ты должна есть. В этом заключается лечение.
Через силу Мицу открыла рот и взяла кусочек рыбы, но от запаха рыбы ее затошнило.
— Больше не хочу. Не могу.
— Ну ладно, все же ты молодец. Завтра утром обязательно поешь.
Сестра вышла, и сразу же в комнату вошла Кано Таэко.
— Извините меня, — положив руки на колени, Мицу опустила голову. Она чувствовала себя виновной перед Таэко.
— Ничего, ничего. Я тоже вначале была такой. Мне тоже было противно, — улыбнулась Таэко. — Я тебя понимаю.
Помолчали.
Мицу открыла свой старенький чемодан и выложила на стол скудные пожитки: белье, кофточку, юбку.
За окном послышалось воркованье.
— Что это?
— Дикие голуби. Они в лесу живут. Но иногда сюда прилетают.
Снова помолчали.
— А что вы делаете по вечерам? — спросила Мицу.
— Ходим друг к другу в гости, болтаем, играем, слушаем радио…
— Простите меня.
— За что?
— Вы, наверное, из-за меня сегодня никуда не пошли?
— Что вы! Что вы! Не беспокойтесь…
При тусклом электрическом свете лицо Таэко казалось не таким красным, зато еще более неприятным стал блеск кожи.
…Наверное, она из богатой семьи, если пианистка. И красивой, наверное, была, как Миура Марико… Жених был… И после всего этого оказаться здесь, где можно услышать лишь воркованье диких голубей…
Чужое горе так тронуло Мицу, что она совершенно забыла о своей болезни, о том, что ее ожидает судьба Кано Таэко. Она думала о ее горе, как о своем, едва удерживая слезы…
— Какая ты странная, — засмеялась Таэко. Только теперь Мицу поняла, что со временем ее лицо распухнет, как лицо Таэко, и пальцы тоже отнимутся. Ее охватил страх. Мицу закрыла лицо руками.
Таэко поняла и это ее движение. Эта девочка с косичками вела себя точно так же, как она два года назад. Только, пожалуй, Таэко было труднее, чем Мицу, потому что она была счастливее.
— Пора спать, — непослушными руками Таэко вынула свое одеяло и, вспомнив, что Мицу одеяла не получила, пошла к сестре Ямагата.
Через полчаса они легли на одной кровати спиной друг к другу. Таэко, зная, как неприятно будет Мицу прикоснуться к ней, немного отодвинулась.
Из соседнего корпуса слышались стоны. В нем помещались тяжелобольные. Лет через пять Мицу тоже переведут туда. Этот путь проделывает каждый больной. А из корпуса…
— Вы плачете? Самое тяжелое не боль. За два года, что я здесь, я поняла: самое ужасное — это то, что тебе не доступно простое человеческое счастье. Твоя любовь никому не нужна, и тебя никто никогда не полюбит. С этим мириться труднее всего.
Мицу не слушала Таэко. Она глядела на темное окно, и перед ней вставали мрачные корпуса лепрозория. Она словно смотрела на них сверху и видела вокруг них тьму, простиравшуюся на многие километры. Мицу вслушивалась в эту тьму, в ее особый голос, от которого все холодело внутри. Это был не шум леса, стряхивающего с себя капли дождя, не воркованье диких голубей, не стоны тяжелобольных и даже не тишина.
Голос тьмы может слышать только сердце, обреченное на вечное одиночество…
Дни шли за днями, похожие один на другой, как стертые монеты.
Первые два дня Мицу никуда не выходила из комнаты. Когда в коридоре раздавался стук или шум шагов, она тревожно вздрагивала и, как загнанный зверек, испуганно смотрела на дверь.
Один раз Кано Таэко предложила ей пойти прогуляться.
— Простите, но я не хочу, — покачала головой Мицу.
— Что ж, — сказала Таэко, грустно улыбнувшись.
Сестры милосердия хорошо знали, какое потрясение переживает человек, попавший в эту больницу, и все же не выказывали ложного сочувствия больным, наоборот, приучали их смотреть правде в глаза. Эта болезнь требует от человека несокрушимой воли к жизни и душевного мужества, способных противостоять губительному отчаянию, но это мужество, эту волю человек должен выработать сам. Поэтому для новичка нет ничего вреднее слов утешения.
