11.
Они стали встречаться чаще. Друзья Тристана не могли понять, почему он продолжает встречаться с этой девушкой. Да он и сам не мог этого понять. Он помнил свой взгляд на ее обнаженное плечо в вечер их второй встречи. Это был всего лишь взгляд завоевателя, ничего более. Все, что следует за подобным взглядом, обычно заканчивается в спальне и с первыми лучами солнца рассеивается в воспоминаниях об «одноразовой» любви. Но она по-прежнему была рядом. Все время рядом. Однажды Николя посоветовал ему порвать с ней. «Эта девушка не для тебя! Ты не любишь ее!» В каком-то смысле Тристан расценивал его слова как проявление настоящей дружбы. Ведь если друг не осуждает женщину, есть риск, что он может ее увести.
— Почему ты считаешь, что я ее не люблю?
— Это же очевидно. Может, ты и испытываешь к ней нежность. Но нежность — это чушь, это ненадолго…
Амели все прочнее обосновывалась у него. Началось с нескольких безобидных вещиц: щетка для волос, книги, флакончик духов, баночки крема. Потом в гардеробе появились какие-то сменные вещи. А через несколько недель она наполнила своим присутствием всю квартиру.
Тристан молча сносил пытку. Каждый день он хоронил свои «потенциальные» жизни и вынужден был смиряться с их смертью. Его раздирали тысячи противоречий. Ему никак не удавалось понять, чего же он хотел на самом деле.
Много раз у него возникало желание все прекратить, объяснить ей, что он не создан для совместной жизни. Но все его намерения куда-то пропадали, стоило ему взглянуть на нее. Впервые в жизни он почувствовал себя слабым. Когда он начинал раздражаться, достаточно было, чтобы взгляд ее зеленых глаз дрогнул, и он кидался обнимать ее, начинал просить прощения, утешать. Он был пленен ее нежностью, и чем дальше, тем больше у этой нежности появлялось доказательств.
— Ты меня никогда не оставишь? — спрашивала она порой с раздражающей наивностью.
— Что?
— Пообещай мне, это важно.
И он обещал. А сам постоянно сгорал от желания встречаться с другими женщинами. Что в сущности мешало ему? Он не верил, что возможно утолить все желания с одним-единственным человеком. Он не придерживался никаких принципов. Единственное, что его сдерживало, — страх, боязнь сделать ей больно.
Ему вспоминалась легенда об Одиссее: предчувствуя, что не сможет устоять перед искушением сирен, он велел привязать себя к корабельной мачте. Тристан так же старался избегать всех, кто был способен пробудить в нем желание вновь стать свободным соблазнителем. Тристану стало казаться, что весь мир, являя таким образом присущую ему жестокость, похож на обнаженную женщину, которую категорически запрещено трогать, — этакая темница желания, узником которой он оказался, как Одиссей, повязанный по рукам и ногам, в своем неизбывном возбуждении.
Его бывшие любовницы никак не могли понять, чем вызвана такая перемена. Он не подходил к телефону, когда они звонили, он вел себя так, будто они вообще не существовали. В каком-то смысле Тристану было стыдно. Он даже решил поменьше общаться с Николя и остальными приятелями. Любовь — это одиночество для двоих. Всякий раз, выходя на улицу, он ужасался мысли о том, что может повстречаться с одной из своих подруг. На улице Амели часто смеялась, держала его за руку, как маленькая. Все его существо снедало желание разорвать эти «путы». Он знал: если кто-нибудь из его подруг увидит его вот так, вдвоем с Амели, она будет громко хохотать, и этот смех, даже воображаемый, был ему невыносим.
Он дошел до того, что все его мысли были заняты исключительно женщинами, их фантастическими телами. Порой наобум он начинал преследовать какую-нибудь, чтобы, как говорят, «порадовать глаз». Но этого удовольствия ему было недостаточно. Так что же? Означало ли это, что Тристан не любил Амели? Несомненно одно: нежность — это непризнанная форма ненависти к ближнему. Иногда он становился агрессивным. Зачем она явилась в его жизнь? Почему он не мог оставить ее, вновь зажить как прежде, той жизнью, которая была ему по душе?
Однажды они были в гостях у одного друга. Тристан немного выпил, утратил бдительность и сделал все, чтобы соблазнить рыжеволосую девицу, которая, впрочем, отнюдь не казалась ему какой-то уж особенно привлекательной. Амели все это заметила и захотела уйти. Тристан знал, что, если бы не Амели, он мог бы провести эту ночь с рыжей девицей. Женщина, с которой он жил, постепенно начинала мешать его счастью. Он дошел до того, что злился на нее за то, что она существует. В тот вечер они молча вернулись домой и, не сказав ни слова, легли спать.
Несколько дней спустя, как-то раз оставшись в квартире один, он неожиданно впал в бешенство. Он пошел в спальню, вышвырнул из шкафов все ее вещи. Его план был предельно прост: он сам упакует ее чемоданы. Амели вернется и найдет их у входа с запиской, в которой он попросит ее уйти. Вечером, когда он придет домой, ее уже не будет, — так и обретет он снова свою свободу и радость жизни.
Собрав ее вещи, он успокоился. Представил себе, как Амели, войдя, обнаружит их у дверей. И, ужаснувшись собственной жестокости, решил все вернуть на место.
У Тристана был неистовый, непредсказуемый нрав, и, поскольку обычно это заставляло окружающих безоговорочно ему подчиняться, он всегда воспринимал это как нечто должное, ничуть не сомневаясь в собственной избранности. И вот впервые он никак не может понять, чего же хочет, его самого терзают постоянные сомнения, и единственное, что он чувствует наверняка, — это нежность, которую сам он считает слабостью и которая по сути таковой и является.
Он говорил себе, что женщина попусту тратит время, пытаясь сделать из мужчины моногамное существо. Ужас заключался в том, что порой ей это стало удаваться. Он позволяет превратить себя в робкого ребенка.
На улице его все сильней тянуло к проходившим мимо женщинам. Несбыточность непережитого лишь обостряла вкус запретного плода. Когда я представляю себе взгляд, который он устремлял на женщин, мне видится турист, осматривающий город. Согласно путеводителям, существует определенный «набор» мест, которые обязательно нужно посмотреть: разные памятники, фонтаны и прочее, что считается необходимым для получения общего представления о городе. Что касается меня, я решил больше никогда не посещать городов с экскурсиями. Это единственное, что я сумел придумать, дабы защитить себя от невыразимой пошлости туризма.
Экскурсия — это способ ужать место до самых анекдотичных размеров, не позволив проникнуться его тайной, его особенностью, его причастностью к вечности. Я недавно побывал в Риме и стал свидетелем сцены, которая, как мне кажется, прекрасно передает то, что читалось во взгляде Тристана. К Форуму подъехал туристический автобус. Оказавшись на площади, туристы неистово, с невероятной, пугающей быстротой бросились фотографировать, не успев даже выйти из автобуса. Что же они так боялись упустить, к чему такая спешка? В основе туризма заложен страх пропустить нечто важное, не оправдать своей поездки. Кстати, именно поэтому люди покупают путеводители, в которых точно указано, что непременно надо посмотреть. Они переходят от одного памятника к другому, отрешившись от каких-либо эмоций. Единственным жалким критерием оценки красоты становится факт упоминания в путеводителе. Дальнейшее сводится к накапливанию фотографий, которые становятся утехой микроскопического честолюбия, вещественными доказательствами, позволяющими заявить: «Я видел Рим». Десять фотографий. Чуть позже: «Я видел Италию». Пятнадцать фотографий. Такие люди напоминают мне тех, кто читает «всего Бальзака». Некоторые целый год работают, чтобы подарить себе подобное недоразумение.
Без всяких сомнений, самое лучшее — отдаться очарованию места, расстаться со страхом не увидеть то, что «необходимо посмотреть». В Риме я не посетил ни одной так называемой достопримечательности. Я знакомился с этим городом, полностью полагаясь на волю случая. Самые незначительные детали определяли мой путь: пустота площади, силуэт женщины, таинственность переулка. Именно так я надеялся постичь дух римской красоты.
Именно так Тристан встретил Амели. Эта встреча — исключительный случай, прямая противоположность банальности: однажды она появляется на улице и с тех пор пребывает здесь, в его жизни. Это приводит его в состояние удушающей ярости, которую трудно сдерживать. Он думает о том, чего лишен, оставаясь с ней, и страх лишиться этого навсегда читается в его глазах, когда на улице он смотрит на женщин. Это взгляд туриста. Его будоражит простое до вульгарности любопытство — он хочет увидеть их всех обнаженными. Хуже того, он хотел бы увидеть себя среди всей этой наготы подобно тому, как турист снимается на фоне памятника, на который в душе ему глубоко наплевать.
