головкой, потоки воды из которой, как гарантировал Хаммахер Шлеммер, вколачивают в тебя здоровье. Но из нее сочились только тоненькие струйки. Кто-то из соседей в этом старом доме либо включил посудомоечную машину, либо набирал ванну. Вышел он достаточно ошпаренный, но чувствовал себя нисколько не лучше, чем до душа. Он часто выходил, чувствуя себя нисколько не лучше, даже когда напор был нормальный и вода хлестала, как и предписывалось. Он вытер запотевшее зеркало на аптечке и рассмотрел свое раскрасневшееся тело. Никаких зловредных органических изменений пока не наблюдалось, никаких стигматов, только верх торса, некогда его гордость, выглядел так же чахло, как после обычного утреннего душа, который он принимал, чтобы расслабиться после сна. По совету физиотерапевта он трижды в день принимал обжигающий душ. Жар вкупе с бьющими струями воды должен был снимать спазмы и снимать боль. “Обезболивание гиперстимуляцией” – этому принципу служили иголки акупунктурщика, пакеты со льдом, которые он прикладывал в промежутках между обжигающим душем, прыжок с крыши отеля “Стэнхоуп”. Вытираясь, он ощупывал себя, пока не почувствовал, что больше всего болит где-то посередине верха левой трапециевидной мышцы, легкое жжение в области отростков позвонков и справа от третьего шейного позвонка, а при движении боль в длинной головке левого бицепса. Между восьмым и девятым ребром только слегка ныло – стало чуть получше, чем два часа назад, когда он осматривал себя, а тянущее ощущение в левой дельтовидной мышце было более или менее терпимым, примерно то же мог чувствовать питчер, отбросав девять иннингов холодным сентябрьским вечером. Если бы болела только дельтовидная, он шел бы по жизни счастливым человеком: если бы он мог договориться с Источником Всех Болей оставить ему, хоть до самой смерти, боль в трапециевидной мышце или жжение в шее – любой из множества его симптомов – в обмен на полное избавление от всего остального…
На основание шеи и на плечевой пояс он побрызгал вторую утреннюю порцию этилхлорида (подарок от его последнего остеопата). Снова надел воротник (подогнанный невропатологом), поддерживающий шею. За завтраком он принял перкодан (его нехотя прописал ревматолог) и поспорил сам с собой – трусливый страдалец с ответственным взрослым, – стоит ли закидываться так скоро вторым. Несколько месяцев он пытался ограничить себя четырьмя таблетками перкодана через день, чтобы не подсесть на него. Кодеин нагонял сонливость и вызывал запоры, а перкодан не только снижал боль вдвое, но и придавал легкое живительное возбуждение прискорбно угасавшему ощущению радости жизни. Для Цукермана перкодан был тем же, что для Моллоя [30] – сосание камушков, без этого ему трудно было существовать дальше.
Несмотря на то что он прежний строго-настрого предупреждал себя не делать этого поутру, Цукерман не отказался бы от косячка: иначе слишком тревожно было пускаться в путешествие за тысячу триста километров. В холодильнике, в отсеке для яиц, у него хранилась дюжина самокруток и еще несколько граммов россыпью (Дайана раздобыла в аптеке Финча) в пластиковом пакете в отделении для масла. Одна долгая затяжка на случай, если он поймает такси без рессор; ему казалось, что он в своем воротнике катается исключительно на видавших виды машинах “Браззавильского желтого такси”. Рассчитывать на то, что марихуана облегчит все так, как перкодан, не приходилось, но несколько затяжек порой позволяли отвлечься на целых полчаса от погруженности исключительно в боль. Когда он доберется до аэропорта, второй перкодан (решительно проглоченный, хоть он и долго колебался) уже начал бы действовать, а остаток косяка помог бы продержаться до конца полета. Две быстрые затяжки – после первой, долгой, – и он аккуратно затушил косяк, засунул для сохранности в спичечный коробок и положил в карман куртки.
Он собрал чемодан: серый костюм, черные туфли, черные носки. Выбрал один из строгих галстуков, висевших на дверце гардероба, внутри, достал из комода голубую рубашку на пуговицах. Лучше для собеседования в медицинской школе не одеться, как и для посещения всех общественных заведений, уже двадцать пять лет. Для борьбы с облысением он упаковал гормональные капли, розовую притирку номер семь, банку специально изготовленного Энтоном кондиционера и пузырек со своим шампунем. Для борьбы с болью он взял электронный подавитель боли, три вида таблеток, новый запечатанный аэрозоль с этилхлоридом, большую грелку для льда, две электрические нагревательные пластины (узкую, похожую на шланг – ее он обматывал вокруг шеи, и длинную, тяжелую – ее он накладывал на плечи), одиннадцать остававшихся в холодильнике косяков и серебряную с монограммой фляжку от Тиффани (подарок Глории Галантер), которую наполнил до краев крепчайшей русской водкой (подарок от фирмы ее мужа Марвина на сорокалетие – ящик “Столичной” и ящик шампанского). Последней он положил подушку доктора Котлера. Раньше он отправлялся в Чикаго с ручкой, блокнотом и книжкой.
Он не собирался звонить и говорить, куда уезжает, пока не доберется до Ла-Гуардии. Да, может, и тогда не позвонит. Стоит женщинам над ним посмеяться, и он бы отступился, особенно при мысли о браззавильских такси, выбоинах на Ист-Ривер-драйв и неминуемой задержке вылета. А если придется стоять в очереди? А если придется нести чемодан в терминал? Этим утром он с трудом донес зубную щетку до рта. И со всем этим ему было не справиться, чемодан – это только начало. Шестнадцать часов органической химии? Двенадцать биологии? Восемь – физики? Он не мог заставить себя дочитать статью в “Научном американце”. При его знании математики он был даже не в состоянии разобраться в финансовых отчетах, публиковавшихся в “Деловой неделе”. Учиться естественным наукам? Серьезно?
Оставались еще вопросы: в своем ли он уме, или у него уже стадия хронического заболевания, известная как Истерические Поиски Чудесного Исцеления. Быть может, Чикаго об этом – очищающее паломничество к святым местам? Если так, будь настороже: следом – астрология. Хуже того, христианство. Поддайся тоске по волшебному средству, и доберешься до границ человеческой глупости, до самого абсурдного из несбыточных мечтаний страдающего человечества – до Евангелий, до подушки нашего ведущего долорогиста, шамана-целителя доктора Иисуса Христа.
Чтобы дать мышцам отдохнуть после упаковки чемодана и чтобы набраться смелости перед полетом в Чикаго – или же, наоборот, избавиться от тисков безумной идеи, что действительно могла послать его в полет (с крыши отеля “Стэнхоуп”), – он улегся в темноте на неприбранной постели в каморке, служившей ему спальней. Эта комната на первом этаже выходила на задний двор. Во всей удобной и красивой квартире это была единственная мрачная, тесная, холодная комната, с освещением чуть получше, чем в склепе. Два окна помыть было невозможно – они были навечно забраны от воров решетками. Боковое окно загораживал ствол
