Мы немедленно вступили в город, принимая необходимые предосторожности против возможной измены. Всюду на нашем пути уныло стояли побежденные, опустив голову и сложив копья и щиты к своим ногам; когда проходил Игноси, они приветствовали его как своего короля. Мы шли прямо к королевскому краалю. Когда мы вышли на открытую площадь, где еще так недавно происходила при нас колдовская охота, оказалось, что она пуста. Впрочем, не совсем пуста, так как сам Твала сидел на ее противоположном конце, у входа в свою хижину, одинокий и оставленный всеми, кроме одного-единственного существа – Гагулы…
Невеселое это было зрелище. Он сидел, опустив голову на одетую сталью грудь; тут же валялся его щит и боевой топор; при нем не было никого, кроме жалкой старухи. Несмотря на все его жестокости и злодейства, у меня просто сердце сжалось от жалости, когда он представился нашим взорам низверженный «с высоты своего величия». Из всего его многочисленного войска не нашлось ни одного воина, из всей толпы его приближенных – ни одного придворного, который захотел бы разделить его участь и смягчить горечь его падения. Несчастный дикарь!
Мы вошли в ворота крааля и направились через площадь прямо к тому месту, где сидел низверженный король. Не доходя до него, наш отряд остановился, и мы пошли к нему в сопровождении только небольшой стражи, причем Гагула не замедлила осыпать нас ругательствами. Когда мы подошли совсем близко, Твала впервые поднял голову и устремил прямо на торжествующего соперника свое единственное око, засверкавшее от сдержанной ярости таким огнем, что могло поспорить с блеском огромного алмаза, украшавшего его чело.
– Привет, о король! – воскликнул он с горькой усмешкой. – Ты, вкусивший моего хлеба, ты, совративший мое войско чарами белых людей, ты, победивший моих воинов, – привет! Какую участь ты мне готовишь, о король?
– Ту самую, на которую ты обрек моего отца! – был суровый ответ.
– Хорошо. Я покажу тебе, как надо умирать, чтобы ты это помнил на будущее время, когда придет твой час. Смотри: все в крови садится багровое солнце. – И он простер свой окровавленный боевой топор в ту сторону, где сиял огненный диск солнца, склонявшийся к закату. – Хорошо будет, если вместе с ним закатится и мое солнце… О король! Я готов умереть, но я желаю сохранить за собой преимущество кукуанского царствующего дома[9] – умереть в бою. Я требую поединка, и ты не посмеешь отказать мне, а не то осрамишься даже в глазах тех трусов, что бежали сегодня с поля битвы!
– Я согласен. Выбирай, с кем ты хочешь сразиться.
Твала окинул наши ряды мрачным взглядом, и, когда этот взгляд на минуту остановился на мне, я почувствовал, что наше положение создает все новые и новые ужасы. А ну как он пожелает начать с меня? Есть ли хоть малейшее вероятие, что я устою против саженного дикаря, ожесточенного отчаянием? Непременно откажусь от этого поединка, хотя бы меня за это с позором изгнали из Кукуании. Право, лучше быть позорно изгнанным откуда угодно, чем разрубленным на части.
Наконец он сказал:
– Скажи мне, Инкубу, уж не кончить ли нам с тобой то, что мы сегодня начали? Или прикажешь считать тебя трусом?
– Нет, – поспешно вступился Игноси. – Ты не будешь драться с Инкубу!
– Конечно не буду, если он трусит, – сказал Твала. К несчастью, сэр Генри понял его слова, и кровь бросилась ему в лицо.
– Я буду с ним драться! – воскликнул он. – Пусть увидит, трушу я или нет!
– О, не рискуйте вашей жизнью в борьбе с отчаянным человеком! – умолял я. – Всякий, кто вас сегодня видел, и без того знает, что вы нисколько не трус!
– Я буду с ним драться, – был упрямый ответ. – Я никому не позволю называть себя трусом! Я готов! – И он выступил вперед и поднял свой боевой топор.
Эта нелепая выходка привела меня в совершенное отчаяние; но раз он непременно решился драться, удержать его я, конечно, не мог.
– Не бейся с ним, белый брат мой, – сказал Игноси и ласково положил свою руку на плечо сэра Генри. – Ты довольно сражался сегодня, и, если что случится с тобой по его вине, сердце мое разорвется надвое!
– Я хочу с ним драться, Игноси, – повторял сэр Генри.
– Хорошо, Инкубу. Ты храбрый человек. То будет славная битва. Выходи, Твала, – Слон тебя ждет!
Бывший король разразился диким хохотом, выступил вперед и остановился прямо против Куртиса лицом к лицу. С минуту они стояли неподвижно; заходящее солнце скользнуло прощальным лучом по их огромным фигурам и одело их огненным сиянием…
Но вот они сорвались с места и начали кружиться друг около друга, высоко подняв боевые топоры.
Вдруг сэр Генри рванулся вперед и нанес Твале такой ужасный удар, что тот покачнулся. Но при этом он сам чуть не потерял равновесие, чем его противник не замедлил воспользоваться. Своим тяжелым боевым топором он быстро описал полукруг над головой сэра Генри и опустил его со всего размаха… У меня в глазах потемнело; я уже думал, что все кончено. Но нет; быстрым движением левой руки сэр Генри подставил свой щит под вражеский топор, причем щит поплатился своей внешней оболочкой, и удар пришелся в левое плечо и был уже не настолько силен, чтобы причинить серьезное повреждение. Через минуту сэр Генри успел нанести второй удар, который Твала также принял на свой щит. Тут уж удары посыпались один за другим, и оба противника или от них уклонялись, или подставляли под них свои щиты. Мы все пришли в необычайное волнение; воины, присутствовавшие при поединке, совсем забыли про дисциплину и разражались то радостными криками, то жалобными воплями при каждом новом ударе. Как нарочно, и Гуд, которого я только что бережно уложил немного поодаль, вдруг очнулся от своего обморока, сел и сейчас же увидел, что тут происходит. Через минуту он уже был на ногах и, держась за мою руку, торопливо заковылял на одной ноге, не переставая тащить меня за собой и ободрительно кричать сэру Генри что только было у него сил:
– Так, так, дружище! Задай ему хорошенько! Ну-ка еще! А ну еще! Вот так! Наддавай! Наддавай! – и так дальше все в том же роде.
Тут сэр Генри, только что подставивший щит под новый удар, сам ударил врага изо всей силы. Этим ударом он не только разрубил щит противника, но пробил наконец и его непроницаемую броню, так что топор вонзился ему в самое плечо. Твала взвыл от боли и отвечал яростным ударом, который был так ужасен, что расшиб рукоятку боевого топора, который держал сэр Генри, и ранил его в лицо.
Вопль отчаяния вырвался у «Буйволов», когда широкий клинок выпал из рук нашего героя и упал на землю; а между тем Твала снова взмахнул своим топором и с криком бросился на него. Я закрыл глаза… Когда я их снова открыл, щит сэра Генри лежал на земле, а сам сэр Генри боролся с Твалой, обхватив его своими могучими руками. Они устремлялись то в ту, то в другую сторону, сжимали друг друга в страшных тисках, точно два разъяренных медведя, и боролись, напрягая все свои могучие силы, спасая драгоценную жизнь и еще того более – драгоценную честь.
С нечеловеческим усилием Твала опрокинул противника, но при этом они упали оба и катались по земле, не выпуская друг друга, причем Твала норовил ударить Куртиса топором по голове, а сэр Генри – прорезать ножом его стальную броню.
– Отнимите у него топор! – закричал Гуд вне себя, и, кажется, наш боец его услышал…
Как бы то ни было, он уронил свой нож и схватил топор, который был привязан к руке Твалы крепким ремнем из буйволовой кожи. Все продолжая кататься по земле, они вступили в ожесточенную борьбу из-за обладания топором. Вдруг ремень лопнул, сэр Генри сделал отчаянное усилие и освободился из рук противника, причем оружие осталось у него в руках. Через минуту он уже был на ногах, и видно было, как алая кровь струится из раны по его лицу. Твала также вскочил, вытащил из-за пояса тяжелый нож и, бросившись прямо на Куртиса, ударил его в грудь. Удар был сильный и меткий, но, видно, тот, кто делал броню, хорошо знал свое дело: она опять устояла. Снова ударил Твала, с громким, диким криком, – и снова отскочил тяжелый нож, сэр Генри только покачнулся от полученного толчка. Но Твала не унимался и еще раз бросился на противника. Наш богатырь собрался с силами, взмахнул топором над головой и ударил врага со всего размаха. Из тысячи уст вырвался крик изумления: голова Твалы вдруг точно подпрыгнула у него на плечах, упала и покатилась по земле прямо к ногам Игноси. На секунду тело сохранило свое вертикальное положение, кровь забила фонтаном из перерезанных артерий; потом оно глухо шлепнулось на землю, причем золотой обруч соскользнул с шеи и покатился в сторону. И тут же упал сэр Генри, истощенный потерей крови и обессиленный страшной борьбой. Его сейчас же подняли и поскорее смочили холодной водой его окровавленное лицо. Через некоторое время его серые очи широко раскрылись: он был жив.
Тогда я приблизился к тому месту, где лежала в прахе страшная голова Твалы, и в ту самую минуту, как заходило солнце, снял алмаз с мертвого чела и подал его Игноси.
