Тогда я приблизился к тому месту, где лежала в прахе страшная голова Твалы, и в ту самую минуту, как заходило солнце, снял алмаз с мертвого чела и подал его Игноси.
– Возьми это, король Кукуанский, – сказал я.
Игноси надел диадему и, наступив ногой на широкую грудь своего обезглавленного врага, вдруг запел победную песнь, такую прекрасную и дикую, что я не в состоянии дать вам о ней даже приблизительное понятие.
«И вот наше восстание увенчалось победой, – пел Игноси. – Наши злые дела очистила слава.
Рано утром поднялись притеснители и вышли в поле. Их кудрявые перья покрыли равнину, как перья птицы, сидящей на гнезде. Они потрясали копьями и жаждали битвы.
Они ополчились против меня; сильнейшие из них бросились на меня и стремились меня сразить.
Тогда я дохнул им навстречу, и смело их мое дыхание, как дыхание бури, и не стало их! Они растаяли и рассеялись, как утренние туманы.
Они – пища ворон и шакалов, и все поле сражения утучнилось их кровью.
Где они, те могучие, сильные, что поднялись рано утром?
Они смежили очи – но не спят; они лежат распростертые – но не во сне!
Они забыты! Они ушли в темную бездну и никогда не вернутся…
А я – я король! Что орел, прилетел я в высокое гнездо. Я скитался в долгую ночь, но вернулся с рассветом к малым птенцам!
Спеши под защиту моих крыл, о народ! Охраню и спасу тебя от всяких невзгод.
Теперь зло скроет лицо свое, зацветет благоденствие в стране, как лилия долин».
Так исполнились в точности слова, сказанные мной парламентеру, и прежде, чем дважды зашло солнце, обезглавленный труп Твалы лежал у его порога.
Когда поединок закончился, сэра Генри и Гуда отнесли в хижину Твалы, куда пошел и я. Оба они были страшно истощены борьбой и потерей крови, да и мое состояние было немногим лучше. Я очень крепок и вынослив благодаря своей легкости и долголетней привычке; но в этот вечер и мне было совсем скверно, и моя старая рана, которой наградил меня лев, опять начала болеть, как это всегда у меня бывает, когда я очень слабею. Кроме того, ужасно болела у меня голова после того удара, от которого я упал без чувств поутру. Вообще трудно было представить себе более плачевное трио, чем то, какое представляли мы в этот вечер; нам только тем и оставалось утешаться, что все-таки несравненно лучше лежать здесь и прескверно себя чувствовать, чем валяться убитым на поле, как многие тысячи храбрых людей, проснувшихся утром во цвете сил и здоровья. При помощи красавицы Фулаты, которая постоянно о нас заботилась с тех пор, как мы спасли ей жизнь, мы кое-как стащили свои кольчуги, которые, несомненно, спасли жизнь двоим из нас в этот день. При этом оказалось, что мы все покрыты синяками и ссадинами; стальная ткань спасла нас от всяких сильных повреждений, но от синяков спасти не могла.
И сэр Генри, и Гуд, оба сплошь были покрыты синяками, да и у меня их было довольно. Фулата дала нам каких-то ароматических листьев, которые принесли нам облегчение, когда мы приложили их вместо пластыря к больным местам. Но как ни болели эти синяки, все же они и вполовину нас так не тревожили, как раны Гуда и сэра Генри. У Гуда была сквозная рана в мясистой части бедра его «прекрасной белой ноги», и он потерял очень много крови; а у сэра Генри – глубокий шрам над губой, сделанный топором Твалы. К счастью, Гуд был очень порядочный хирург, и, как только мы добыли свою аптечку, он основательно прочистил раны и потом ухитрился зашить сначала рану сэра Генри, а потом и свою собственную, и очень даже хорошо, если принять во внимание, что всю эту операцию ему пришлось производить при скудном свете первобытной кукуанской лампады. Затем он обильно смазал раны каким-то противогнилостным веществом, хранившимся у него в аптечке, и мы перевязали их остатками носового платка.
Между тем Фулата приготовила нам крепкого бульона, так как мы были слишком слабы, чтобы есть. Бульон мы наскоро проглотили и поскорее улеглись на великолепных звериных шкурах, которых было очень много в хижине умершего короля. По странной насмешке судьбы на постели Твалы, под его собственным меховым одеялом, спал в эту ночь тот самый человек, который его убил, – сэр Генри.
Я говорю: спал; но после такого денечка спать было трудно. Начать с того, что со всех сторон раздавались:
С умиравшими прощанья
И по мертвым громкий плач.
Отовсюду доносился вой женщин, оплакивавших своих мужей, сыновей и братьев. И было от чего плакать: ведь больше двадцати тысяч человек, то есть чуть не третья часть всей кукуанской армии, погибли в этой ужасной битве. У меня просто сердце надрывалось, пока я лежал и прислушивался к этим воплям. В эту минуту как-то особенно ясно сознавался весь ужас страшного дела, совершенного в это утро во имя человеческого честолюбия. Впрочем, к полуночи вопли женщин стали утихать и наконец затихли совсем, и среди наступившей тишины только изредка раздавался жалобный, раздирающий вой, доносившийся из ближайшей к нам хижины, – то выла старая колдунья Гагула по своему убитому королю.
После этого я заснул тревожным, прерывистым сном, беспрестанно вздрагивая во сне и просыпаясь в каком-то ужасе, так как мне представлялось, что я все еще деятельно участвую в ужасных событиях последнего дня. То мне мерещилось, что воин, которого я собственноручно отправил на тот свет, преследует меня на вершине какой-то горы; то я видел, что снова стою среди доблестных Белых, как в тот час, когда они покрыли себя бессмертной славой, выдерживая натиск целого войска Твалы на маленьком холмике. Наконец эта томительная ночь кое-как прошла; и когда рассвело, оказалось, что мои товарищи спали не лучше меня. Гуд был в сильном лихорадочном состоянии и скоро начал впадать в забытье и, что еще того хуже, кашлять кровью; по всей вероятности, у него было какое-нибудь внутреннее повреждение – результат тех отчаянных упражнений, которые проделывал над ним вчерашний воин, стараясь проткнуть копьем его стальную броню. Зато сэр Генри значительно оправился и отдохнул, несмотря на свою рану, которая очень мешала ему есть и совсем не позволяла смеяться; но члены его так одеревенели и все тело так ныло и болело, что он не мог пошевелиться.
Часов около восьми нас навестил Инфадус. Этот закаленный в боях старый воин чувствовал себя нисколько не хуже после вчерашних подвигов, хотя, по его словам, даже не ложился в эту ночь. Он был очень рад нас всех видеть и очень огорчился состоянию Гуда. Я заметил, что он обращается с сэром Генри с особенным благоговением, точно тот какое– то высшее существо. И действительно, как мы узнали впоследствии, во всем Кукуанском царстве нашего английского богатыря считали существом сверхъестественным. По мнению воинов, ни один человек не мог драться, как дрался он, а главное – после такого утомительного и кровопролитного дня не мог выйти на единоборство с Твалой, который считался самым сильным человеком во всей Кукуании, и перерубить одним ударом его толстую бычью шею. Этот удар даже вошел в пословицу в Кукуании, и с этих пор всякое необычайное проявление силы выражалось словами «удар Инкубу».
Между прочим, Инфадус сообщил нам, что все полки Твалы покорились Игноси и что провинциальные военачальники тоже начали изъявлять ему покорность. Смерть Твалы разом прекратила все затруднения, так как Скрагга был его единственным сыном и наследником, и у Игноси не оставалось никаких соперников.
Попозже, но также в течение утра, к нам зашел Игноси, уже увенчанный королевской диадемой. Когда он появился в сопровождении подобострастных телохранителей, следовавших за ним по пятам, я невольно вспомнил высокого зулуса, который пришел наниматься к нам в услужение в Порт-Натале всего несколько месяцев назад, и тут же подумал, как странно меняется человеческая судьба…
– Привет, о король! – сказал я, вставая.
– Да, Макумацан. Король благодаря вам! – был ответ.
Он сообщил, что все идет прекрасно и что недели через две он надеется устроить большое празднество, на котором покажется народу.
Я спросил его, что он намерен делать с Гагулой.
– Она настоящий злой дух страны, – отвечал он. – Я хочу убить и ее и всех остальных колдунов и колдуний. Она так долго живет на свете, что никто ее не помнит иначе как старухой, а между тем всю свою жизнь она обучала других колдовству и оскверняла страну злодеяниями пред лицом неба.
– Но зато она много, много знает, – возразил я. – Убить знание недолго, Игноси, но добыть его очень трудно.
– Это так, – сказал он задумчиво. – Только она, одна она знает тайну «Трех Колдуний», тайну тех мест, где кончается Великая Дорога, где погребены короли, где сидят на страже Безмолвные…
– И где хранятся алмазы. Не забывай своего обещания, Игноси; ты должен непременно отвести нас в алмазные копи, даже если тебе придется оставить в живых Гагулу, чтобы она могла указать нам туда дорогу.
