– А все же я тебя убью. Слушай, Гагула, мать зла: ты так стара, что тебе нечего дорожить жизнью. Что значит жизнь для такой развалины, как ты? Ни образа, ни подобия, ни волос, ни зубов, – нет у тебя ничего, кроме злобы и зловещих очей. Убить тебя будет настоящим благодеянием.
– Безумец! – завопила старая ведьма. – Проклятый безумец! Или ты думаешь, что жизнь сладка только молодым? Хорошо же ты знаешь человеческое сердце, если так думаешь!
– Оставь свои злые речи и отвечай мне! – гневно сказал Игноси. – Согласна ты указать то место, где лежат сияющие камни, или нет? Если ты не согласна, то умрешь сию же минуту. – С этими словами он схватил копье и замахнулся над нею.
– Не покажу никогда, а убить меня ты не смеешь! Кто меня убьет, тот будет проклят навеки!
Игноси медленно опустил копье, пока оно не проникло в кучу лохмотьев. Она вскочила с диким воплем и тотчас же снова упала и покатилась по земле.
– Нет, нет! Я покажу! Только оставь мне жизнь, только позволь мне греться на солнце – и я покажу все, что хочешь!
– Хорошо. Я так и знал, что сумею тебя уговорить. Завтра ты пойдешь в горы вместе с Индафусом и с моими белыми братьями. И смотри не отступай! Если ты не послужишь им, то умрешь медленной смертью. Я сказал!
– Я все исполню, Игноси. Я всегда держу мое слово. Ха, ха, ха! Однажды привела одна женщина белого человека в потаенную комнату, и его постигла беда. (Тут ее злые глаза заискрились радостью.) Ее также звали Гагулой. Может быть, то была я.
– Ты лжешь! – сказал я. – То было десять поколений тому назад.
– Может быть; когда долго живешь на свете, все забываешь. А может быть, мне сказала про это мать моей матери, и ее, верно, тоже звали Гагулой. Помните одно: на том месте, где лежат блестящие игрушки, вы найдете кожаную сумку, наполненную камнями. Ее наполнил тот человек; только он не взял ее с собой… Бедствие постигло его, говорю вам! Может быть, поведала мне мать моей матери. Веселое будет шествие – мы увидим по дороге тела всех убитых в битве. Ха, ха, ха!
На третий день после описанной сцены мы уже располагались на ночлег в нескольких хижинах, выстроенных у подножия Трех Колдуний, то есть тех трех гор, к которым вела Соломонова дорога. Наша экспедиция состояла из нас самих, Фулаты, Инфадуса, Гагулы (которую несли в закрытых носилках, где она бранилась и ворчала всю дорогу) и нескольких слуг и телохранителей. Эти три горы или, лучше сказать, три горные вершины – так как один общий каменный пьедестал служил им подножием – составляли правильный треугольник, обращенный своим основанием в нашу сторону, так что одна вершина приходилась направо от нас, другая – налево, а третья – как раз напротив. Я никогда не забуду, какое поразительное зрелище представляли эти три горы при первых лучах наступившего утра. Их увенчанные снегами вершины возносились в недосягаемую вышину, купаясь в голубом воздухе; ниже, там, где кончалась снеговая линия, они принимали пурпуровый оттенок от красного вереска, которым были покрыты скалы и луга, взбегающие вверх по горным склонам. Прямо перед нами вилась, точно белая лента, великая Соломонова дорога вверх по зеленому скату, и миль за пять от нас, у подножия центральной вершины, вдруг пропадала. То был ее предел.
Трудно себе представить, до чего мы все были взволнованы и возбуждены, когда тронулись в путь в это памятное утро, – предоставляю читателям воображать это на досуге. Наконец-то мы приближались к тем заветным копям, ради которых погибли бесславной смертью и старый португалец, и его злополучный потомок, а может быть, и брат сэра Генри, Джордж Куртис. Неужели и с нами будет то же после всего, что мы вынесли? По словам старой колдуньи, только бедствие выпало им на долю: неужели и нам суждено то же самое? И теперь, приближаясь к цели нашего пути, я невольно почувствовал страх; вероятно, и Гуд с сэром Генри чувствовали то же самое.
Часа полтора мы шли по окаймленной вереском дороге, и шли так скоро, что носильщики, несшие Гагулу, едва могли за нами поспеть, так что она наконец выглянула из своих носилок и закричала, чтобы мы остановились.
– Идите тише, белые люди, – сказала она, просовывая между занавесками свою отвратительную, сморщенную образину и устремляя на нас сверкающий взгляд. – Зачем вы так спешите навстречу бедствию, жалкие искатели сокровищ?
И она засмеялась тем ужасным смехом, от которого меня всегда мороз подирал по коже и который на время совершенно охладил наш энтузиазм.
Тем не менее мы все продолжали идти, пока не пришли к огромной круглой яме с пологими краями футов в триста глубиной, а в окружности по крайней мере около полумили.
– Знаете, что это такое? – спросил я Гуда и сэра Генри, которые смотрели с величайшим изумлением на этот страшный колодезь.
Они отрицательно покачали головой.
– Вот и видно, что вы никогда не были в кимберлейских алмазных копях. Можете быть совершенно уверены, что это алмазные копи Соломона. Посмотрите-ка, – продолжал я, – указывая на отвердевшую голубоватую глину, которая виднелась между травой и кустарниками, покрывавшими стены колодца, – это та же самая формация. Я уверен, что если мы спустимся вниз, на дно, то найдем там пласты ноздреватого камня. Смотрите теперь сюда. – Я указал на целый ряд полуистертых каменных плит, расположенных по слегка наклонной плоскости ниже водосточной канавы, некогда высеченной в скале: – Я не я, если это не те самые плиты, на которых промывалась руда в древние времена!
На краю этой огромной ямы, нанесенной на карту старого Сильвестры под названием «шахты», Соломонова дорога разветвлялась направо и налево и огибала ее кругом. Во многих местах полотно дороги было составлено из огромных глыб тесаного камня, очевидно, в виду укрепления стенок шахты и предохранения ее от обвалов. Мы поспешили ее обогнуть, так как на той стороне высились какие-то странные фигуры, возбудившие наше любопытство. Подойдя ближе, мы увидели, что то были три колоссальные статуи, и сейчас же догадались, что это те самые Безмолвные, которых так высоко чтит кукуанский народ. Но составить себе настоящее понятие о всем величии этих Безмолвных исполинов можно было только при ближайшем рассмотрении. То были три сидячие фигуры колоссальной величины: одна женская и две мужские. Они сидели на массивных пьедесталах из темного камня, покрытых непонятными надписями, в двадцати шагах одна от другой, и были обращены в ту сторону, где вилась Соломонова дорога, вдоль по обширной равнине вплоть до самой столицы.
Женская фигура, совершенно обнаженная, отличалась замечательной, хотя несколько суровой красотой: к несчастью, черты ее сильно пострадали от времени. Из ее головы вырастали по бокам рога полумесяца. Обе мужские фигуры были покрыты драпировками и поражали ужасающим безобразием, особенно тот истукан, что стоял справа: у него была совершенно дьявольская харя. Черты другого имели совершенно спокойное выражение, но это-то спокойствие и казалось ужасным. То было спокойствие нечеловеческой жестокости, которую, как заметил сэр Генри, древние приписывали существам, имеющим власть творить добро, но взирающим на человеческие страдания совершенно равнодушно. Ужасную троицу составляли эти исполины, вечно сидящие в своем величавом уединении, вечно взирающие на далекую равнину своими каменными глазами… Пока мы их рассматривали, нами снова овладело жгучее любопытство, и ужасно захотелось узнать, кто соорудил этих идолов, выкопал шахту и проложил дорогу. И вдруг мне вспомнилось, что под конец своей жизни Соломон впал в идолопоклонство и почитал разных богов, из которых я помнил имена только трех: Ашторет, богини сидонской, Кемоса, бога моавитянского, и Милькома, бога аммонитянского. Я заметил моим спутникам, что эти фигуры, может быть, и представляют этих самых богов.
– Гм… – промычал сэр Генри, который был человек очень образованный, так как окончил курс в университете и получил ученую степень по классическим наукам, – очень может быть. Евреи называли именем Ашторет финикийскую Астарту, а финикияне вели обширную торговлю во времена Соломона. А Астарту, впоследствии греческую Афродиту, всегда изображали с полумесяцем на голове, как и у этой женской фигуры. Может быть, эти статуи соорудил какой-нибудь финикиянин, управлявший копями. Кто знает?
Не успели мы достаточно насмотреться на эти необыкновенные останки отдаленной древности, как пришел Инфадус. Он приветствовал Безмолвных своим копьем и спросил нас, хотим ли мы немедленно идти в «Обитель Смерти» или подождем до окончания полуденной трапезы. Если мы готовы идти сейчас, Гагула согласна указывать нам дорогу. Мы объявили, что предпочитаем идти сейчас, и я предложил взять с собой провизии на тот случай, если мы замешкаемся в копях. А потому носилки Гагулы были сейчас же принесены куда следует, и она вылезла оттуда, а Фулата взяла корзинку и уложила в нее немного вяленого мяса и пару тыквенных бутылок, наполненных водой. Прямо против нас, позади каменных исполинов, поднималась высокая скала, которая образовала сначала отвесную стену, а потом все отклонялась и отклонялась, пока не превращалась в подножие снеговой вершины, вздымавшейся на три тысячи футов над нами. Как только Гагула вылезла из своих носилок, она взглянула на нас со зловещей усмешкой и сейчас же заковыляла в сторону горы, опираясь на клюку. Мы последовали за ней и скоро подошли к узкому входу, увенчанному массивной аркой и напоминающему вход в галерею какого-нибудь рудника. Здесь ждала нас Гагула, все с той же зловещей усмешкой на своем ужасном лице.
