– Да, если это не будет противоречить ни моей чести, ни моим правилам.
– Разумеется. Раз вы не хотите вступать в наше сообщество, вам придется остаться здесь в качестве приманки, или манка, – не знаю, как лучше сказать.
– Как это понять?
– Очень просто. Для чего служит манок? Чтобы привлечь влюбленную птичку. Вы как раз и сослужите нам эту службу. Я хочу, чтобы моя неблагодарная дочь прилетела сюда. Раз ее не приманить любовью к отцу, она прибежит к нам из-за вас. Поэтому я и удерживаю вас. Как только Мария появится, я договорюсь с нею о цене вашего выкупа. Да и зачем ей бежать от меня, если я дам ей надежное убежище, где она будет жить в свое удовольствие и где я смогу ее постоянно видеть?
Это было ловко придумано. Доктор был уверен, что во имя его спасения Мария придет к отцу. Как это ужасно! Из-за него Мария, которой удавалось так долго скрываться от воровской шайки и от своего ужасного отца, попадет теперь в их лапы. Доктор понимал, что ни просьбами, ни угрозами нельзя заставить Хоселито изменить свой план, и поэтому молчал.
Прошло два дня после разговора, о котором мы рассказали, а разбойники все еще находились в богатом имении. Они, несомненно, кого-то ждали. Доктор не сомневался, что ждали Марию.
Было девять часов вечера, когда послышался цокот копыт, и скоро перед домом остановились два всадника. Хоселито, его подручные и доктор находились во внутреннем дворике, когда вошел дозорный в сопровождении двух человек. Один из них, по виду слуга, был без плаща, другой кутался в плащ, закрывавший всю нижнюю часть лица, низко надвинутая шляпа закрывала лоб, и глаз было почти не видно.
Не снимая шляпы и не открывая лица, незнакомец произнес:
– Да хранит вас бог, господа.
– Да хранит вас бог, – ответили ему.
Обращаясь к Хоселито, он сказал;
– Храни тебя господь. Отведи меня в комнату – мне нужно поговорить с тобой наедине.
Хоселито по голосу узнал прибывшего и, повинуясь приказу, почтительно провел его в одну из комнат. Слуга оставался снаружи и хранил молчание.
Переговоры продолжались около часа, и как только они закончились, незнакомец в сопровождении слуги ускакал. Во дворике был слышен топот удалявшихся коней.
– Сеньор дон Фаустино, – сказал Хоселито, – извольте следовать за мной.
И он отвел доктора в комнату, где только что велись разговоры с незнакомцем. Когда они остались одни, Хоселито, явно волнуясь, сказал;
– Все мои планы провалились. Такова уж моя судьба, Есть высшая сила, воле которой я вынужден подчиниться. Мария жива, но для вас, да и для меня, она все равно что умерла. Мы никогда не увидим ее. Теперь вы мне не нужны. Кроме того, я обещал человеку, который только что был здесь, не задерживать вас. Я выполняю обещание. Хотите ехать сейчас?
– Я хочу как можно скорее повидать матушку, вызволить ее из беды или по крайней мере утешить. Я еду, – сказал доктор.
Как ни старался дон Фаустино выяснить, кто был таинственный незнакомец, благодаря которому он получил свободу, где находилась Мария, что с нею случилось, почему он должен считать ее умершей, он ничего не добился. Хоселито не мог или не хотел сообщать об этом. Он приказал подать доктору лошадь и отрядил ему в проводники наиболее надежных людей из шайки.
Когда все было готово к отъезду, доктор протянул руку атаману, и тот дружески ее пожал.
Пробираясь тропами, тропинками и проселочными дорогами, двигаясь только в ночное время, на третий день пути доктор и двое его провожатых добрались почти до самой Вильябермехи. Остаток пути он мог проделать самостоятельно – дорога была ему хорошо знакома. Разбойники попросили разрешения вернуться. Доктор охотно разрешил, поблагодарив за оказанную услугу. Он хотел вручить им деньги, но головорезы вежливо отказались.
Когда доктор остался один, начало уже светать. Утро было великолепное. Он горел нетерпением поскорее увидеть мать, дал шпоры коню, быстро доехал до Вильябермехи и очутился у дверей родного дома. Несмотря на ранний час, дверь была открыта.
Сердце у него упало. Он почувствовал, что случилось непоправимое. Темное облако заволокло глаза.
Выбежавший ему навстречу Фаон вместо обычного радостного повизгивания протяжно выл.
Доктор спешился и прошел двориком, не встретив там ни души. Пес плелся впереди, продолжая жалобно скулить, словно хотел сообщить нечто печальное.
Дон Фаустино уже собирался подняться по лестнице в комнату матери, как навстречу ему вышла тетка Араселк и обняла его.
– Дитя мое, дитя мое! – говорила она. – Где же ты пропадал? Слава богу, ты жив и здоров.
– Тетушка, почему вы оказались здесь? Что случилось?
– Твоя мать больна, дитя мое.
– Не скрывайте от меня ничего. Не нужно. Что с нею? Я должен пройти к ней.
– Только не теперь… Она спит…
– Я знаю, она спит вечным сном! – воскликнул доктор. – Она умерла.
Донья Арасели ничего не ответила и разразилась рыданиями.
Доктор стремительно взбежал вверх по лестнице. – Он уже хотел пройти в спальню матери, но кормилица Висента удержала его:
– Она не здесь.
Машинально он пошел за Висентой в большой зал. В дверях стоял отец Пиньон.
– Пустите меня! Я хочу ее видеть.
Отец Пиньон рассудил, что дольше скрывать не имеет смысла, и сказал доктору:
– Не ходи туда. Не нарушай ее покоя. Молись богу за упокой ее души.
Дон Фаустино, рыдая, упал на руки отца Пиньона.
– Умерла! Умерла! – повторял доктор.
– Она жила и умерла как святая, – сказал отец Пиньон.
– Это я убил ее своим безрассудством. Боже, боже, пошли мне смерть.
– Quia Dominus eripuit animan tuam de morte,[96] – на память процитировал отец Пиньон фразу из требника, который он держал теперь в руке открытым на странице с текстом заупокойной молитвы. – Сын мой, – прибавил он, – молись за нее, молись за себя. Ничто так не утешает, как молитва. Tribulationem et dolorem inveni, et nomen Domini invocavi.[97]
– Истинная правда. Я познал и скорбь и печаль, но не познал веры.
– Какой ужас! Не говори так; лучше уйди: не оскверняй память о матери.
Доктор машинально взял требник из рук священника, вперил взор в открытую страницу и прочел одну из печальных сентенций из книги Иова, как бы отвечая отцу Пиньону:
– «Моей душе опротивела жизнь моя. Буду говорить в горести души моей. Скажу богу: „Не обвиняй меня: объяви мне, за что ты со мною борешься? Хорошо ли для тебя, что ты угнетаешь, что презираешь дело рук твоих?…"».
Священник пришел в ужас от того, как доктор обратил бальзам в яд, и вырвал у него требник.
Дон Фаустино поспешно вошел в зал, посреди которого на высоком катафалке с четырьмя зажженными свечами лежала его мать. Б благоговейном молчании он приблизился к усопшей, опустился на колени, чтобы испросить у нее прощения, затем поднялся и, склонившись в глубокой печали над лицом покойницы, воскликнул, словно желая разбудить ее:
– Матушка, дорогая моя!
Респетилья, отец Пиньон, донья Арасели, кормилица Висента молча стояли подле гроба и плакали.
Доктор в последний раз посмотрел на бледное, преображенное смертью лицо матери и трижды поцеловал его.
Присутствующие при этой скорбной церемонии почти силой оторвали дона Фаустино от гроба и отвели в его комнату.
Отчаяние доктора в первые дни после смерти матери не знало границ. Оно было вызвано не только горячей сыновней любовью, но и чувством вины перед нею.
Перед его мысленным взором прошла вся жизнь доньи Аны, которая была сплошным мучением. Главными мучителями были его отец и он сам.
Донья Ана, женщина умная и образованная, принуждена была жить в Вильябермехе, где буквально не с кем было перемолвиться словом. Муж был слишком груб и неотесан, чтобы оценить ее достоинства. Он не испытывал даже чувства благодарности к жене за то внимание и заботу, которыми она его окружала. Не щадя ни чести, ни достоинства доньи Аны, он постоянно волочился за девицами вроде Бусинки и Гитары. Даже простые дружеские чувства были ему незнакомы: за всю совместную жизнь он едва ли говорил с женою долее пяти минут. Проводя все свое время в кутежах, карточной игре, увеселениях, разъездах, он совершенно расстроил хозяйство; бесчисленные подарки любовницам и разные дурацкие начинания и прожекты поставили семью Лопесов де Мендоса на грань катастрофы.
И вот теперь он, дон Фаустино, своим. легкомысленным поведением возбудил гнев Роситы, который пал на голову доньи Аны, а его бегство и плен окончательно ее убили, Он был безутешен и не искал себе оправдания.
Донья Арасели и отец Пиньон старались утешить его, как могли: призывали к смирению и уверяли, что донья Ана, обладавшая неисчислимыми добродетелями, безусловно, вознеслась на небо. Наряду с этими доводами, основанными на вере, отец Пиньон, проявляя подкупающее простодушие и здравый смысл, лишенный всякой сентиментальности, высказывал и другие мысли и соображения, которые не казались доктору убедительными, но отвлекали его от мрачных дум.
