– Фаустино, – говорил ему священник, – не печалься без меры. Зачем так сокрушаться? Разве смерть не естественное дело? Если бы люди не умирали, они заполонили бы всю землю. И разве могли бы мы вынести все страдания, если бы были бессмертными? Жизнь превратилась бы в скучнейшую штуку, если бы не было смерти. Думаю, что бессмертная жизнь на нашей грешной земле – хуже муки бессонницы или крайней усталости. После долгих бдений и трудов человек чувствует себя усталым и хочет спать. Не правда ли? То же самое происходит, когда человек долго живет и трудится: он желает смерти, Смерть – это отдохновение, это сон после долгих бдений и тяжких трудов. Мне иногда кажется, что от смерти человек получает огромное удовольствие, сходное с тем, когда он, славно потрудившись и употребив день на всякие богоугодные дела, получив поденное вознаграждение, приходит домой, ложится в постель, вытягивается и засыпает.
– Да, святой отец, – говорил доктор, – но этот человек засыпает, надеясь, что он утром проснется, увидит свет божий и будет чувствовать себя свежим и отдохнувшим.
– Но твоя матушка отошла ко сну с более вызвышенной и прекрасной надеждой, – возразил отец Пиньон, оставив свою доморощенную философию и возвращаясь на стезю доброго христианина и духовного наставника. – Твоя мать погрузилась в сон с надеждой проснуться утром, но это нескончаемое утро не принесет ей новой усталости, насладиться светом, но более прекрасным, насладиться вечным днем, получить чудесное вознаграждение за свои труды и добродетели.
К сожалению, ни житейские примеры, ни метафизические доводы отца Пиньона, ни цитаты из требника не принесли утешения дону Фаустино. В его жизни было два человека, которых он глубоко понимал и любил всем сердцем, – мать и Мария. И вот их нет: одна умерла, с другой он был разлучен, может быть, навсегда, неодолимыми препятствиями. Было от чего прийти в отчаяние.
Кроме того, когда матери не стало, он корил себя за недостаточное внимание к ней, не мог простить себе, что мало проявлял к ней любви и уважения.
Донья Арасели старалась утешить племянника, как умела, но это удавалось ей еще меньше, чем отцу Пиньону.
Между тем тетка оказала их дому неоценимую услугу. Мало того, что она передала Респете более двух тысяч дуро – все свои сбережения – на уплату по векселям, мало того, что осуществила продажу драгоценностей доньи Аны и кое-каких продуктов из ее имения на сумму около тысячи дуро, но, заложив часть собственного имущества, привезла с собой еще шесть тысяч дуро. Этих девяти тысяч вполне хватило, чтобы выйти из бедственного положения и избежать катастрофы.
Перед смертью донья Ана сама могла оценить великодушие своей кузины. Верная подруга заботилась о ней до последней минуты и сама закрыла ей глаза.
Поскольку в смерти матери отчасти был повинен нотариус-ростовщик, то доктор подумывал о мести, но скоро оставил эту мысль. Смешно и нелепо замышлять месть против тех, что сами были оскорблены Мендосой и виновны разве только в том, что по праву требовали свои деньги. Дон Фаустино не испытывал к нотариусу и к Роси те ничего, кроме презрения, с чем мы тоже не можем согласиться.
Дон Хуан Гутьеррес был совершенно подавлен и обескуражен смертью доньи Аны и возвращением доктора. Ему часто снилось, что покойница приходит к нему в спальню и трясет его за ногу; наяву он страшился дона Фаустино, который в любую минуту мог ворваться к нему и поколотить.
Большинство обывателей местечка ненавидело нотариуса. В этом проявлялась извечная ненависть бедняков к богачам, тем более что в данном случае богач был еще и скуп. Даже те бермехинцы, которые враждебно относились к Meндосам и жаждали отмщения, после смерти доньи Аны резко изменили отношение к ним и стали сверх меры поносить ростовщика за бессердечие и непорядочность.
Росита была мрачна, держалась замкнуто, однако хотела казаться безразличной и невозмутимой. Где-то в глубине души у нее порой возникало чувство раскаяния, но она старалась подавить его, вспоминая о нанесенном ей оскорблении. В ее воображении живо вставали картины ночи, проведенной в Ла-Наве, со всеми ее безумствами, любовным бредом и мечтами, которые так неожиданно развеялись в прах. Воспоминание о поездке было той чашей, из которой она пила нектар и на Дне которой остался только мутный осадок горечи и яда. К этому воспоминанию примешивалось иное: она не забыла ту, другую ночь, когда застала Марию в комнате Фаустино. Она ни в чем не раскаивалась, но ее угнетала проявленная ею слабость, ей было стыдно, что у нее не хватило храбрости всадить доктору кинжал в сердце.
Подавленный смертью матери, дон Фаустино не выходил из дому, делами не занимался и поручил отцу Пиньону и Респете снестись с нотариусом – уплатить ему долг, чтобы снять арест, наложенный на недвижимое имущество.
Все хозяйственные и денежные дела в доме нотариуса вела Росита. Она приняла священника и Респету в конторе, и, когда управляющий вышел, отец Пиньон сказал:
– Тут все деньги; таким образом долг погашен.
– Нет, святой отец, долг дона Фаустино нельзя погасить всем золотом мира. Его не оплатить ни кровью, ни самой жизнью.
– Ты закоренелая грешница, – сказал на это священник. – Меня считают слишком снисходительным. Но грех, вызванный любовью, не самый тяжкий. Может быть, я неправ, считая, что сильная любовь многое оправдывает, но я не нахожу оправдання тому, у кого любовь превращается в ненависть. Скажи мне, бессердечная, тебя не мучают угрызения совести за смерть доньи Аны?
– Послушайте, святой отец! Из-за чего мне угрызаться? Почему я должна винить себя за смерть этой женщины? Считайте, что ее унесли демоны, с которыми сна якшалась по ночам. А нам нет до этого дела. Ишь что придумали! Выходит так, что из боязни причинить беспокойство не в меру чувствительным должникам нам следовало отказаться от своих денег? Если. бы жулики умирали по таким пустячным причинам, Испания обезлюдела бы очень скоро.
– Разговаривая с тобою, я понял, что мой глас – глас вопиющего в пустыне, – сказал отец Пиньон и умолк.
Через три недели после смерти доньи Аны тетка Арасели в сопровождении Респеты и слуг отправилась домой. Перед отъездом девица Арасели подарила дону Фаустино две тысячи дуро из своих сбережений. Напрасно Фаустино уговаривал ее считать эти деньги долгом, который он возвратит с процентами. Что касается тех шести тысяч дуро, которые тетка получила под заклад своего имущества, то доктор обязался в определенные сроки производить выкуп закладных, присылая часть своих доходов.
Со слезами и объятиями тетка и провожавший ее племянник расстались в трех лигах от Вильябермехи.
За все время пребывания доньи Арасели в Вильябермехе доктор ни разу не заговаривал с ней о Констансии. Но словоохотливая тетка сама поведала о том, что маркиза де Гуадальбарбо живет очень счастливо: муж ее обожает, судьба им благоволит, все у них хорошо, они купаются в роскоши, недавно были в Лондоне, где у маркиза – выгодное дело; в Испании он тоже сумел прикупить кое-какие земли.
Единственным человеком, интересовавшим доктора, была Мария, но отец Пиньон, который знал о ней все, по-прежнему молчал, отговариваясь тем, что ему ничего не известно.
– Мне известно только то, что она любила тебя всей душой, вынуждена была тебя покинуть и, наверное, навсегда, – так говорил обычно священник.
Без матери и без подруги доктор чувствовал себя ужасно одиноким. Респетилья старался развлечь своего господина, но все было напрасно: доктор не смеялся его шуткам и не интересовался местными сплетнями. Отец Пиньон проявлял к нему самое дружеское участие, часто его навещал, показывал свои проповеди, читал стихи, приводил цитаты из требника, но ум и сердце дона Фаустино оставались глухи. Не действовали ни доводы здравого смысла, ни философская премудрость. В тех редких случаях, когда доктор находил нужным что-то ответить, священник растерянно слушал его и ничего не понимал. Разговор не получался: добрые друзья не находили общего языка.
Доктор стал думать, что другие вообще не могут понять его духовную сущность, что им доступно только поверхностное, очевидное и вульгарное. От этого одиночество становилось еще более невыносимым. Тогда он снова подумал о возможности общения с духом, не заключенным в человеческую оболочку, и мечтал достигнуть взаимопонимания не при помощи звучащего слова, а какими-то, другими, не материальными средствами.
Фантазия, возбужденная таинственной тишиной ночи, оказывалась столь мощной, а желание общаться с духами столь сильным, что, казалось, он в самом деле видит, как перуанская принцесса покидает раму портрета и непроизнесенные слова ее проникают прямо в душу, что он снова видит дорогой призрак – Марию, которая приближается к нему и внушает его душе и рассудку чувства и мысли неизъяснимые и не переводимые ни на один человеческий язык. Но и такое общение его не удовлетворяло. Если существует мир духов, рассуждал доктор, то он должен проявлять себя более реально, зримо, обнаруживать больше жизни, чем мир материи, но все эти видения и привидения сами по себе и те мысли, которые они мне внушают, так расплывчаты, непостоянны, бестелесны, туманны, что я начинаю думать, что все это – мир фантастических теней, химер, а не истинный духовный мир, в который я пытаюсь проникнуть. Кто знает, может быть, сверхъестественное, дух не отделен от природы, не противополагается ей, а заключен в ней самой; она пронизана им, он одухотворяет ее. Значит, чтобы понять природу, познать ее тайны, мне не следует бежать от нее, ибо сам мир есть проявление божественного начала, есть поток, в котором совершается последовательное раскрытие вечных, постоянных сил, полных тайного смысла, где каждая вещь есть иероглиф, знак, шифр, символ чего-то сокрытого, оккультного. Решение загадки доступно только тому, кто сумеет прочесть эти иероглифы и шифры. Следовательно, природа есть источник познания духа. Но как проникнуть в чудесные тайны этого источника? Опытная наука никогда не проникает дальше верхнего слоя. Она скрупулезно описывает шифр, но не дает ключа к расшифровке, Где найти этот ключ? В каббале? В магии? В теургии?[98]
