Он ничего не отвечает.
Они возвращаются домой, Амели сразу уединяется в кухне. Подходит к окну и, прильнув к стеклу, смотрит вдаль. Она чувствует себя слабой и униженной. Ей показалось, что доктор говорил с ней как с сумасшедшей. Скоро она превратится в обузу для Тристана. Она больше не желает идти к этому доктору.
На глаза снова наворачиваются слезы. Она закрывает глаза. Она ненавидит себя за свою плаксивость. Ей хочется все отрицать, быть сильной и сделать Тристана счастливым. Возможно, она немного наивна. Но ведь никто же не сможет точно сказать, как отличить наивность от чистоты? Она всегда верила, что жизнь будет похожа на сказку. Но где же они — все эти замки, чары, волшебники?
Сегодня она уверена в том, что у него есть другие женщины. Иногда она представляет, как он изменяет ей, и слезы тут же застилают ей глаза. Они, должно быть, сперва встречаются на обыкновенной вечеринке, как миллионы людей каждый день. Потом он приглашает ее поужинать, затем провожает домой. Амели хорошо представляет себе ситуацию: они останавливаются у ее дома, она еле заметно кивает ему головой — само собой, это приглашение. Она предлагает зайти что-нибудь выпить. Все эти картинки так и стоят у нее перед глазами. Снова и снова она «прокручивает» в голове всю ситуацию, чтобы понять, с какого же момента он стал ее обманывать.
Она вспоминает про баночку крема, которую нашла в его шкафчике в первое утро. Ей стоило серьезней отнестись к такому знаку. Она начинает ненавидеть его радостную, животную беззаботность, его диковатую развязность, перед обаянием которых — уж ей ли не знать — слишком многие женщины не могут устоять.
Тристан стоит у кухонной двери. Амели поворачивается к нему спиной, она не хочет, чтобы он видел ее в таком состоянии. Он подходит к ней, кладет руку на плечо. Легким движением она отстраняется.
— Что происходит?
Она не знает, что ему ответить. Желудок все еще ноет.
— Мне нужно принять лекарства.
Она пытается отойти, но он обнимает ее.
— Что такое?
Она чувствует, как печаль подкатила комом к горлу.
— Мне кажется, что ты меня больше не любишь, — наконец произносит она сквозь слезы.
— Ты сама не понимаешь, что говоришь. Ты — самая прекрасная вещь в моей жизни…
— Спасибо за «вещь», — отвечает она, шмыгая носом.
Она продолжает следовать рекомендациям врача, но вскоре понимает, что все напрасно. Ей становится все хуже.
Тристан уже не знает, что делать. Что?! Может ли он отказаться от женщин? Иногда по утрам Амели не способна идти на работу. Директор школы, в прошлом преподаватель, временно заменяет ее. А она целый день проводит в постели. Порой Тристану кажется, что она умирает.
Он с самого утра у себя в кабинете, просил не беспокоить, не подходит к телефону. Он хочет побыть один, пока не примет окончательного решения.
Он смотрится в зеркало и улыбается безупречности своего отражения. Странно, но при таком освещении он выглядит лет на десять старше. Но он намного моложе и талантливее коллег и знает это. Кстати, он ненавидит людей, с которыми работает. Так зачем же он выбрал эту профессию? Возможно, ему удалось бы добиться в жизни большего, сумей он побороть свой страх перед потерей каких-то возможностей, — это ведь все равно что согласиться отсечь кусочек себя. Отсечь необходимо, тихо произносит он, но что?
В юности, в студенческие годы, он уже сталкивался с тем, что неспособен понять, какой бы он хотел видеть свою жизнь. Он втайне завидовал тем, кто, не имея таланта или же имея призвание, не задавался подобными вопросами. В институте он спокойно плыл по течению. Эта бесстрастность была, пожалуй, единственным, что предопределило его поступление на юридический факультет, а затем и участие в гонке за дипломами, благодаря которым он смог поднять себе цену в глазах окружающих. Теперь он стал уважаемым человеком со средствами. Это хорошо. Профессиональный успех казался ему самым достижимым из благ, поскольку тут все зависит только от тебя. Но ничто не могло сравниться с теми страстями, которые можно было изведать с женщинами, — такие задачи больше отвечали его внутренним запросам.
Он всегда считал, что в двойной жизни есть некая прелесть. Да, некая изысканность. Но он не мог отрицать гротескную бездарность собственной. Что?! Он жил с женщиной, которую никак не мог полюбить, он изменял ей, не желая жертвовать личной жизнью и тем самым мучая ее. Ему просто не хватало любви, вот и все. Он всегда мечтал о жизни беспокойной, героической, полной страстей. Но эпоха героев осталась в прошлом.
Любовь могла бы стать избавлением, но эта старинная безделушка никак не совместима с современным образом жизни. Мы постепенно утратили простоту нашей жизни. А нежности, которой мы обычно довольствуемся, оказывается недостаточно, равно как и умиления. Умиление начали принимать за любовь, тогда как это не более чем карикатура.
Мы умиляемся женщине, когда считаем, что она достойна быть любимой, но при этом не любим ее.
Оставить ее? Возможно, это выход. Но причинять кому-то страдание — все равно что страдать вдвойне. Надо обладать огромным мужеством, чтобы добровольно разочаровать кого-то. Стоило ему представить Амели в слезах, и всякое желание порвать с ней исчезало. Что ей сказать? Что он несчастен? Что ему нужна прежняя свобода? А что он станет делать с этой вновь обретенной свободой? Без всякого сомнения, пустится в новые авантюры. Но Амели, что станет с ней? Ничего. Он стал частью ее самой. Уйти означало бросить ребенка на обочине дороги, лишить его пищи. При этой мысли у него от ужаса мурашки по спине побежали. От тоски она была способна на все. Часто сила слабых заключается именно в том, что они способны вызывать в других чувство мнимой вины. В любом случае, создавалось ощущение, что из ловушки нет выхода.
Одно время Тристану казалось, что все терзавшие его сомнения пройдут, что с приходом зрелости он сумеет согласовывать свою жизнь со своими желаниями. Сегодня он смотрел на вещи иначе. Точнее говоря, сами вещи заставили иначе на них взглянуть. Все трудные годы своей неоперенной юности, годы сомнений и максимализма, годы, от которых в голове у него осталось лишь смутное, мучительное воспоминание, сегодня казались ему самыми прекрасными в его жизни. И наоборот, те годы, что он провел расслабленно, как душевнобольной, гоняясь за удовольствиями, теперь казались особенно безобразными. От чего-то нужно было отказаться. На мгновение он почувствовал к себе, к своей жизни искреннее отвращение. Да, нужно было отказаться.
Но вот от чего?
Он ясно ощущает, что в его мире что-то сломалось. Прежде он встречался с женщинами, просто наслаждаясь жизнью, стремясь утолить свой зверский аппетит, свою болезненную ненасытность. Но теперь все изменилось. Он знает, что прямым следствием его удовольствий являются страдания Амели. Таким образом, отныне его радости жизни, обремененные грузом моральной ответственности, обретают совершенно иное звучание и пахнут развратом. Порой он встречается с женщиной даже не имея особого желания. Словно им движет некая деструктивная сила, некая внутренняя потребность, похожая на тягу к совершению преступлений. Что же ему на самом деле нужно?
В любом случае, ему уже не вернуть того ликования, которое сопутствовало началу их отношений. Он даже немного подавлен. Кажется, жизнь мало-помалу утратила свою остроту.
Амели по-прежнему больна, под глазами у нее синяки, ее мучает слабость, она грустит, кажется, вот-вот сломается, и Тристан знает, что всему виной он. Он довел ее до столь болезненного состояния, в котором он только и может по-настоящему ее любить. Он понимает, что убивает ее и она не станет этому противиться.
Наверно, разум заключается в умении объединять противоречивые идеи, не теряя при этом способности жить, думать, действовать. Понимать, к примеру, что все обратится прахом, и при этом верить в будущее, как ребенок, который еще не понимает, что такое смерть. И вот он больше не в силах так жить. Две его жизни совершенно несовместимы. Хотя он чувствует себя неспособным выбрать что-либо одно, он таки должен сделать этот выбор.
В геометрии «сферой» называют замкнутую поверхность, все точки которой одинаково удалены от центра.
Тристан словно бы оказался заключенным внутрь сферы, поскольку все объекты его желаний находятся на одинаковом удалении от его «я». При этом ему никак не удается понять, что же именно он предпочитает.
Эта сфера — символ незрелости современного человека. Она удерживает его внутри, как ребенка в утробе матери, и, пребывая в этой постоянной неуверенности, мы пытаемся обрести собственное «я».
«В начале было Слово, — написал святой Иоанн. — И слово было Бог». Но что же божественного в начале? Возможно, новорожденный гораздо ближе к Богу, чем любой другой человек, будь он хоть святым. Ибо ребенок — это сплошной потенциал. Для него еще все возможно, так как еще ничто не начато. Современного же человека, на мой взгляд, преследует навязчивое желание оставаться в этом состоянии до конца дней своих. Я бы хотел, чтобы для меня еще все было возможно. Не отказываться ни от одного из потенциальных вариантов. Мы дошли до того, что желаем всего и одновременно с этим — прямо противоположного. Но желать и того, и другого разом означает не желать ничего вообще и утратить связи с реальностью.
