Маркиз пожал доктору руку. Тот буквально сгорал от стыда и едва держался на ногах.
Маркиза почувствовала комок в горле и, заикаясь, пролепетала:
– Я чувствую себя немного лучше.
Дон Фаустино был так подавлен, что ничего не ответил.
Либо маркиз ничего не видел, либо делал вид, что ничего не видел, щадя несчастных, которые и без того испытывали унизительный страх и пребывали в мучительном состоянии полной растерянности.
Маркиз, сославшись на то, что его ждет министр, ушел из дому.
Дон Фаустино и Констансия снова остались одни. Оба они были жертвой вспыхнувшей страсти, но не порока. Поэтому страх, владевший ими, возник не от сознания только что пережитой опасности, а от ощущения совершенного греха. Объятия и поцелуй были низким воровством. Маркиза попрала честь, любовь, благородную доверчивость отца ее детей. Доктор предал верного друга, предал того, кто, в отличие от многих других, уважал и любил его. И в довершение всего он украл у него самое дорогое сокровище – Констансию. Не потому ли, когда их обоих застали врасплох, они почувствовали себя преступниками: это видно было по выражению их лиц, это сквозило в каждом их движении. Оба заметили это, и оба стыдились теперь того, что увидели. Чувство общей вины за стыдный поступок, унизительное чувство страха, которое охватило их в присутствии маркиза, подавило все остальное: они не видели уже способов и средств исправить зло.
Долгое время оба молчали.
– Уйди, уходи отсюда. Я погибла! – произнесла она наконец.
– Но, может быть, он ничего не видел, – осмелился возразить доктор. – Вероятно даже, что он ничего не видел. Небо помогло нам.
– Какое богохульство! Какое уж там небо! Скажи лучше – ад!
– Пусть ад. Только бы ты не пострадала от этого!
– Уйди, Фаустино, оставь меня. Ты терзаешь мою душу! – воскликнула маркиза с тоской и раздражением.
Доктор взял шляпу и, не произнеся ни слова, медленно, опустив голову, покинул дом маркизы.
Печальные мысли и тысячи глупейших предположений проносились в его голове, когда он возвращался домой, не замечая дороги.
«Допустим, маркиз все видел, что тогда? – спрашивал он себя. – Но, может быть, он ничего не видел? Зачем ему было скрывать? Взял и убил бы нас обоих! Может быть, он сделал вид, что ничего не заметил? Но зачем ему это делать? Если он задумал мстить Констансии, я должен вмешаться и защитить ее».
Устав от этих мыслей, он придал своему внутреннему монологу другое направление.
«Почему я такой несчастный? Несчастнее меня нет человека. Я не способен любить, у меня нет достаточной воли и энергии, чтобы быть добродетельным, чтобы с открытым забралом и с чистой совестью защищать богоугодное дело, но при всем моем слабоволии, малодушии и неуклюжести – эти качества у меня в избытке – я запросто совершаю преступление и оказываюсь смелым, трезвым, ловким в грехе. В этом свойстве моего характера и лежит причина моего несчастья, из-эа этого я делал несчастными всех тех, кого я любил».
Рассуждая таким образом, доктор свернул за угол, и тут к нему подошел какой-то человек. Он тотчас признал в нем маркиза де Гуадальбарбо.
– Я ждал тебя. Следуй за мной, – сказал ему маркиз.
Доктор молча последовал за ним. Неподалеку стояла карета маркиза.
– Садись, – сказал он доктору. Тот повиновался.
– На виллу! – приказал маркиз кучеру, сев подле Фаустино.
Лошади взяли рысью, и карета покатилась. Оба седока всю дорогу молчали.
Теперь доктор понимал, что маркизу все известно, и считал своим долгом дать ему любое удовлетворение. У него мелькала даже мысль: не собирается ли маркиз просто убить его. Он вправе был это сделать, но, очевидно, имел другие намерения. Не мог же доктор спросить умаркиза: «Что ты собираешься со мной сделать?». Поэтому он молчал и позволил везти себя на загородную виллу.
Наконец они туда прибыли. Это было недалеко, в полулиге от города. Вошли в дом. Маркиз приказал слуге зажечь свет в нижней комнате, служившей ему кабинетом. Слуга удалился, оставив господ одних.
Маркиз открыл шкаф, извлек оттуда ящик, вынул из ящика два пистолета и положил их на стол. Тут он прервал молчание и спокойным тоном, словно желал доброй ночи, сказал:
– Ты негодяй, и я могу пристрелить тебя как собаку. Ты украл у меня самое дорогое, ты предал мою дружбу. Но я хочу убить тебя в честном бою и равным оружием. Я не хочу, однако, чтобы знали, что я тебя убил и за что я тебя убил. Это значило бы запятнать мое имя, бросить тень на мою жену и моих детей. Поэтому дуэль произойдет без свидетелей и без соблюдения некоторых формальностей. Пусть бог будет нам свидетелем. Прислуга нас не выдаст, даже если и узнает что-нибудь. Лакей и управляющий – англичане. Это люди надежные, верные, они давно у меня служат. Выбирай пистолет.
Доктор машинально взял пистолет. Маркиз тут же взял другой. Оба были теперь вооружены. Дон Фаустино не знал, что сказать, и поэтому молчал.
– Теперь, – продолжал маркиз, – следуй за мной, – и отворил дверь, ведущую в сад.
Там не было ни души. Светила полная луна. Перед выходом маркиз сказал:
– Я поведу тебя далеко отсюда – сад большой. Иначе слуги могут услышать выстрелы. Когда мы дойдем до места, мы встанем друг против друга на расстоянии тридцати шагов. Потом я скомандую «Пора!», и мы начнем сходиться. Каждый может выстрелить, когда ему угодно. Если ты хорошо стреляешь на ходу, можешь двигаться мне навстречу, если не доверяешь своей меткости, жди, пока я не упрусь грудью или лбом в дуло твоего пистолета.
Закончив краткую речь, маркиз пошел в сад, дон Фаустино – за ним. Они миновали красивую рощу и достигли ровной открытой площадки, упиравшейся в садовую ограду.
Дон Фаустино хотел что-то сказать, но оправдываться было бессмысленно, а хвастаться и бахвалиться перед оскорбленным маркизом неприлично. И он только произнес:
– Констансия невинна.
– Я это знаю, поэтому я мщу не ей, а тебе.
Маркиз отмерил тридцать шагов. И они встали друг против друга.
– Пора! – скомандовал маркиз, поднял свой пистолет и увидел, что доктор сделал то же самое.
Противники начали сходиться. Маркиз был отличным стрелком и верил в меткость своего выстрела. Поэтому, хотя он и чувствовал себя оскорбленным до глубины души, все же не хотел стрелять первым, чтобы не получить преимущества.
Они прошли уже половину пути. Только полтора десятка шагов отделяли их друг от друга. Доктор не стрелял и продолжал идти. В маркизе боролись два чувства: привычная сдержанность и боязнь, что отмщение не состоится. Он слышал, как сильно бьется его сердце, как пульсирует кровь, и чувствовал, как дрожит правая рука. Больше нельзя было медлить. Маркиз выстрелил и увидел, как дон Фаустино покачнулся, но продолжал твердым шагом двигаться вперед, целясь в грудь противника.
Маркиз не понимал, как он мог промахнуться. Однако теперь он был почти уверен, что дон Фаустино остался невредим. От этой мысли душу его охватило отчаяние, и он почувствовал себя совершенно подавленным. Но он должен был идти навстречу человеку, в руках которого была его жизнь.
Доктор вплотную подошел к маркизу. Лицо доктора, освещенное луной, было прекрасно печальным, но маркизу оно показалось страшным, ужасным.
Дон Фаустино почти касался дулом пистолета груди противника и пристально смотрел на него. Прошло какое-то мгновение, показавшееся маркизу вечностью.
Даже в этот момент доктор оставался философом и не мог не анализировать происходящее. Он смиренно принял вызов и пошел на смертельный поединок потому, что не нашел приличного и естественного предлога отклонить его. И вот он принял то, что сам считал несуразным и тяжким обязательством, налагаемым светскими условностями. И все это из-за одного-единственного поцелуя, из-за одного-единственного, хотя и крепкого, объятия. Что же он выиграет от того, что убьет теперь несчастного старика, которого он сам оскорбил и сделал глубоко несчастным? Доктор допускал, что у маркиза не было к нему ни злобы, ни ненависти; вероятно, он хотел только исполнить свой долг, отомстив ему за бесчестье. Не будет ли бессмысленной жестокостью лишить его жизни теперь, когда долг исполнен и все уже совершилось? Хотя доктор часто слышал разговоры о том, как мало стоит человеческая жизнь, сам он благоговейно относился к жизни, и покушение на чью-либо жизнь казалось ему тяжким проступком, величайшим грехом, которому нет прощения. Вот какие мысли проносились в замутненном мозгу доктора.
Доктор швырнул пистолет далеко в сторону. Раздался выстрел, но, слава богу, никого не задел. Дон Фаустино вскрикнул и как подкошенный упал навзничь.
Маркиз бросился к нему, хотел поднять и увидел, что тот весь в крови.
– Моя пуля достигла цели. Он ранен. Может быть, смертельно. Рана в грудь. Проклятие!
Маркиз не знал, кому слать проклятия, кого винить во всем этом. Еще минуту назад он был в отчаянии, что не попал в противника, не убил его, теперь отчаивался оттого, что тот ранен. Только что он был озабочен тем, чтобы сохранить дуэль в тайне, теперь, забыв об этом, стал звать на помощь слуг. Никто не отзывался, и он бросился к дому с криком:
