сих пор в Праге. Не все наши коммунистические герои, отдыхавшие, когда вторглись русские, с подружками в Италии, потрудились прервать отпуск и вернуться домой. А знаете почему? Потому что благодаря русской оккупации наконец-то избавились от своих жен. Некоторые наши величайшие коммунистические герои сейчас живут со своими любовницами в Нью-Йорке, преподают марксизм-ленинизм. Горюют только, что дело революции угодило не в те руки. Либо ведут себя как Коуба, и все абсолютно уверены в их правоте. Так зачем вы приехали в Прагу? Вас не интересует Кафка, вас не прислали с поручением наши коммунисты из Нью-Йорка, вы приехали не ради е*ли. Обожаю слово “е****ся”. Почему у нас такого слова нет, Рудольф?
Снова мне:
– Научите меня, как его правильно употреблять. Сегодня отличная е***ная вечеринка. Меня шикарно вые*ли. Чудесное слово. Ну же!
– Заткни е*ало.
– Красиво звучит. Заткни е*ало. Еще.
– Зае**ло. Все зае**ло.
– Да, все зае**ло. Все зае**ло и все зае**ли. Е*и сам, иначе зае*ут тебя. Видите, я все схватываю на лету. В Америке я бы стала таким же знаменитым писателем, как вы. Вы боитесь со мной е**ться. Почему так? Как писать об этом в своих знаменитых книгах, так пожалуйста, а как до дела, так вы в кусты? Вы так со всеми или только со мной?
– Со всеми.
– Ольга, он так говорит по доброте душевной, – встревает Болотка. – Он джентльмен и не говорит правду, чтобы не обижать тебя; ведь ты безнадежна.
– Почему это я безнадежна?
– Потому что в Америке девушки разговаривают с ним иначе.
– А как они разговаривают? Научите, хочу быть как американская девушка.
– Для начала вам стоило бы убрать руку с моего члена.
– Ладно. Хорошо. Что дальше?
– Дальше мы поговорили бы. Постарались бы сначала узнать друг друга.
– Зачем? Не понимаю. О чем беседовать? Об индейцах?
– Да, мы бы обстоятельно поговорили об индейцах.
– И тогда я положила бы руку на ваш член.
– Именно.
– И вы бы меня вые*ли.
– Да, в точности так бы все и произошло.
– Странные вы, американцы.
– Не одни мы такие.
Появляется раскрасневшийся от возбуждения господин Водичка, тащит за собой того самого паренька. В возбуждение господина Водичку приводит все: Ольга, которая отмахивается от него, как от приставучего ребенка, Болотка, который обращается с ним как с побитой собакой, этот равнодушный паренек, которому уже наскучили его робкие домогательства. Театральная пышность гостиной Кленека: бархатные занавеси винного цвета, массивная резная мебель под старину, истертые восточные ковры, ряды сумрачных романтических пейзажей на дубовых стенных панелях – вызывают у новенького лишь презрительную ухмылку. К своим двенадцати годам он уже всюду побывал, повидал лучшие бордели.
Господин Водичка старательно всех друг другу представляет. Болотка переводит.
– Он уверяет Ольгу, что мальчику ни разу не довелось видеть женщину. Этим господин Водичка его сюда и завлек. Обещанием продемонстрировать. Уговаривает Ольгу, а не то мальчик уйдет.
– Вы согласитесь? – спрашиваю Ольгу.
– Соглашусь ли я? Да, я перед ним разденусь. А вые***е меня вы. Господин Водичка о сексе может только мечтать. Он всего боится, даже больше, чем я.
– Вы делаете это из жалости.
Она кладет мои руки себе на грудь и отвечает:
– А не будь жалости, Цукерман, никто бы и стакана воды другому не подал.
Чехи обмениваются репликами. Болотка переводит.
Ольга говорит господину В.:
– Пусть он первый передо мной разденется.
Паренек и слышать об этом не желает. Пухленький, гладенький, смуглый и бессердечный – он словно карамельный крем, сдобренный сливками.
Ольга машет рукой. Пошел, дескать, к чертям, проваливай.
– Вам правда хочется на него посмотреть? – спрашиваю.
– Нет. Я уже насмотрелась, с избытком. Это я ради господина Водички.
Минут пять она – очень мягко и ласково – увещевает паренька на чешском, наконец он, по-детски шлепая ногами, подходит к дивану и, хмуро глядя в потолок, расстегивает ширинку. Притянув его поближе, Ольга деликатно запускает в брюки щепоть. Паренек зевает. Она вытаскивает его пенис наружу. Господин Водичка не сводит с него глаз. Не сводим и мы. Маленькое развлечение в оккупированной Праге.
– А теперь, – говорит она, – мое фото с членом покажут в теленовостях. В этом доме повсюду камеры. На улице меня постоянно кто-то щелкает. У нас полстраны завербовано и шпионит за другой половиной. Я гнилая дегенератка, буржуазка, негативистка и писательница-самозванка – и вот оно, доказательство. Вот так меня и уничтожают.
– Тогда зачем вы на это ведетесь?
– Не вестись было бы слишком глупо. – Обращается к господину В. по-английски: – Хорошо, я разденусь.
Застегнув парню ширинку, она уводит его прочь, господин Водичка поспешает следом.
– Здесь действительно есть камеры? – спрашиваю у Болотки.
– Кленек говорит, нет, только микрофоны. Возможно, камеры стоят в спальнях, снимать е*лю. Но там нужно просто перебраться на пол и погасить свет. Не волнуйтесь. Ничего страшного в этом нет. Захотите ее вые**ть – е**те на полу. Там вас никто не заснимет.
– А что за любовник, который хочет ее убить?
– Его не бойтесь, он никого не убьет – ни ее, ни вас. Он даже видеть ее не желает. Как-то раз ночью Ольга напилась и подняла хай из-за того, что она ему приелась и он завел новую подружку, в общем, она звонит в полицию и заявляет, что он грозится ее убить. Полиция на пороге, а буря улеглась, и он уже разделся и пообещал порвать с новой подружкой. Но полицейские тоже пьяны и утаскивают его в участок. У нас вся страна пьет. Президенту приходится по три часа распинаться по телевизору, убеждать народ прекратить пьянствовать и идти на работу. Садишься вечером в трамвай, когда великий рабочий класс возвращается по домам, а от великого рабочего класса несет как из пивной бочки. – Что было дальше с тем Ольгиным любовником?
– У него есть справка от врача, что у него психическое расстройство.
– А это правда?
– Он носит с собой эту справку, чтобы от него отстали. Если докажешь, что ты сумасшедший, тебя не трогают. Он-то человек на редкость здравомыслящий: любит спать с женщинами да писать стихи, а в политику, по-умному, не лезет. Так что он явно не сумасшедший. Но приходят полицейские, видят справку и увозят его в психиатрическую лечебницу. Он все еще там. Ольга думает, он ее за это убьет. Но ему там нравится. Не нужно весь день горбатиться служащим в железнодорожной конторе. В клинике тишина и покой, наконец-то можно снова писать. Можно днями напролет сочинять стихи, а не заполнять железнодорожные билеты.
– Как вы умудряетесь жить в таких условиях?
– Человеческая приспособляемость – большое дело.
Возвращается Ольга, садится ко мне на колени. – Где господин Водичка? – интересуюсь.
– Он закрылся с тем пареньком в уборной.
– Что ты с ними сделала, Ольга? – спрашивает Болотка.
– Ничего. Когда я разделась, парень завопил. Я сняла трусы, а он как завопит: “Кошмар!” А господин Водичка наклонился, упер руки в колени и давай рассматривать меня сквозь свои толстые окуляры. Может, он хочет написать
