о чем-то новеньком. И вот рассматривает он меня сквозь толстые окуляры, а затем и говорит парню: “Ну, мой друг, не знаю… Хоть это и не по нашей части, но с эстетической точки зрения ничего ужасного тут нет”.
Десять тридцать. В одиннадцать Хос и Хоффман ждут меня в винном баре. Все думают, что я явился в Прагу, чтобы поддержать их запрещенных писателей, а ведь на самом деле я здесь ради сделки с женщиной у меня на коленях, в которой бурлит touha.
– Ольга, вам придется встать. Мне пора.
– Я с вами.
– Терпение, – говорит мне Болотка. – У нас страна маленькая. Пятнадцатилетних девчонок у нас не миллионы. Прояви терпение, и малышка явится. Она того стоит. Маленькая чешская клецка, мы все их обожаем. Куда тебе спешить? Чего ты боишься? Видишь же – ничего такого не происходит. В Праге можно заниматься чем угодно, и всем на это наплевать. В Нью-Йорке у вас такой воли нет.
– Да не хочет он пятнадцатилетнюю, – говорит Ольга. – Они все уже прожженные шлюхи, эти малютки. Ему бы женщину лет сорока.
Ссаживаю Ольгу с колен и встаю.
– Почему вы так себя ведете? – вопрошает Ольга. – Приехали в такую даль и так себя ведете. Я же вас больше никогда не увижу.
– Увидите.
– Врете. Вы вернетесь к своим американкам, будете беседовать с ними об индейцах, а потом е**ться. В следующий раз предупредите меня заранее, я почитаю об индейских племенах, и мы с вами пое**мся.
– Пообедаете завтра со мной, Ольга? Я заеду сюда за вами.
– А сегодня вечером что ж? Почему вам не трахнуть меня сейчас? Почему вы уходите, ведь я вам нравлюсь? Кто разберет этих американских писателей!
Для моих американских читателей, окажись они поблизости, мое поведение тоже стало бы загадкой. Не сплю со всеми подряд, вообще ни с кем не сплю, сижу себе на диване, смирненько и учтиво. Чинный, благонравный, благонадежный наблюдатель, безмятежный горожанин, спокойный, вежливый, почтенный сухарь, который штаны снимать не станет, – а эти писатели на меня наседают. Обхаживают, улещивают, портят и развращают, и все же что за хитроумную, стильную комедию нравов разыгрывают пражские голодранцы в своих невыносимых обстоятельствах, в молохе вечных запретов и бега по кругу унижений. Они, безмолвные, – сплошной рот. Я всего лишь уши – и план действий, американский джентльмен за границей, в тисках старомодных иллюзий о том, что ему уготована пользительная, достойная, благородная роль.
Болотка выдвигает необидное для Ольги объяснение, почему ее согнали с колен:
– Он парень буржуазный. Оставь его в покое.
– Но у нас бесклассовое общество, – возражает она. – У нас социализм. А что толку в социализме, если мне невтерпеж, а никто меня не хочет? Все эти великие международные личности приезжают в Прагу смотреть на наше иго, но ни один из них меня не трахнет. А почему? Сартр был здесь – и ничего. С ним приезжала Симона де Бовуар – и тоже ничего. Генрих Белль, Карлос Фуентес, Грэм Грин – и ничего, ничего, ничего. А теперь вы, и то же самое. Вы думаете, что спасти Чехословакию – это значит подписать петицию, нет, спасти Чехословакию – это значит трахнуть Ольгу.
– Ольга напилась, – говорит Болотка.
– Смотри, она плачет, – вскидываюсь я.
– Ты за нее не беспокойся, – отвечает Болотка. – Это в ее репертуаре.
– Теперь, – говорит Ольга, – мне из-за вас устроят допрос. Битых шесть часов будут допрашивать, а что мне им говорить, если мы с вами даже не переспали.
– Вас что, потом допрашивают? – интересуюсь у Болотки.
– Не надо драматизировать, – говорит он. – Эти допросы – обычная рутина. Когда доходит до дела, чешская полиция всех спрашивает обо всем. Их интересует всё подряд. Сейчас их интересуете вы, но это не значит, что теперь все, кто с вами общался, скомпрометированы и что за связь с вами им предъявят обвинение. Обвинить можно и без этого. Захотят обвинить – обвинят, и повода никакого не понадобится. Если меня станут допрашивать, зачем вы приехали в Чехословакию, я знаю, что им ответить.
– Да? Что же?
– Скажу, что вы приехали ради пятнадцатилеток. Скажу: “Почитайте его книги, вам сразу станет ясно, зачем он явился”. За Ольгу не беспокойтесь. Через пару недель вернется Кленек, и у Ольги все наладится. Можете не трудиться заваливать ее сегодня вечером. Желающие найдутся, не переживайте.
– Ничего у меня не наладится, – всхлипывает Ольга. – Женитесь на мне и увезите меня отсюда. Цукерман, если вы на мне женитесь, им придется меня выпустить. Таков закон, а закон даже им приходится соблюдать. Я не стану просить вас меня е**ть. Хотите – е**тесь со своими американками. Ни любви у вас не стану просить, ни даже денег.
– Вместо этого она будет драить полы, – вставляет Болотка, – и гладить ваши красивые рубашки. Верно, Ольга?
– Да! Да! Буду гладить ваши рубашки с утра до вечера.
– Так будет всю первую неделю, – продолжает Болотка. – А потом настанет вторая неделя, и господин Ольга заявит о себе.
– Неправда, – говорит она, – я не буду ему надоедать.
– Затем польется водка, – Болотка гнет свое. – Затем начнутся приключения, одно за другим.
– В Америке – нет, – рыдает Ольга.
Болотка говорит:
– А ты в Нью-Йорке не будешь скучать по Праге?
– Нет!
– Ольга, в Америке ты пустишь пулю себе в лоб.
– Это здесь я застрелюсь!
– Из чего? – осведомляет Болотка.
– Из танка! Сегодня же! Угоню у русских танк и застрелюсь сегодня же вечером!
Болотка живет в сырой комнатенке на самом верху мрачного лестничного колодца в многоквартирном доме на одной из окраинных пражских улиц. Чуть раньше в тот день я наношу ему визит. Заметив, с какой грустью я гляжу вокруг, он призывает меня не смущаться убогостью обстановки: это его убежище от жены, которым он обзавелся задолго до того, как его театр распустили, а его “декадентские” ревю запретили ставить. Для человека его предпочтений воистину лучше места не найти.
– Молоденьким девушкам, – наставляет меня Болотка, – ужасно нравится заниматься любовью в обстановке убожества.
Он покорен моим твидовым, “в елочку”, костюмом и просит его примерить – хочет ощутить себя в шкуре богатого американского писателя. Он сутулый, большой и неуклюжий, с широким, чудовищно бугристым монгольским лицом и острым, как бритва, взглядом, глаза, словно трещины в черепе, и в этих зеленых щелках ясно читается: “Эти мозги опилками не набьешь”. Где-то там у него есть жена, даже дети; недавно к жене в квартиру вломились полицейские, конфисковали несколько тысяч томов, и хоть они принадлежали ее отсутствующему супругу, она так сопротивлялась, что ей сломали руку.
– Она настолько вам предана?
– Вовсе нет, она меня ненавидит. Но их она ненавидит больше. В Праге у давно женатой пары есть кого ненавидеть, помимо друг друга.
За месяц до этого на пороге его логова на самом верху лестничного колодца возникли полицейские; они сообщили ему, что
