в настоящий момент всем главным смутьянам страны выдают документы на выезд. На сборы отводится сорок восемь часов.
– Я им сказал: “А сами-то вы что не уезжаете? По количеству то на то и выйдет, знаете ли. Даю вам сорок восемь часов”.
Однако не лучше ли ему было бы уехать в Париж или перебраться через границу в Вену, где он признанный театральный новатор и может снова заняться своим делом?
– У меня в Праге шестнадцать любовниц, – отвечает он. – Как я могу уехать?
Пока он скидывает одежду и облачается в мой костюм, он дает мне халат, чтобы я не замерз.
– В этом вы еще сильнее смахиваете на гориллу, – говорю я, глядя, как он красуется передо мной в моих шмотках.
– А вы даже в задрипанном домашнем халате, – отвечает он, – кажетесь счастливым, здоровым, беззаботным пройдохой.
История Болотки.
– Мне было девятнадцать, я учился в университете. Хотел стать адвокатом, как отец. Год я учусь, а потом решаю отчислиться и поступить в Школу художеств. Сначала, конечно, надо пройти собеседование. На дворе 1950-й год. Мне бы, наверное, и пятьдесят собеседований устроили, но в моем случае хватило одного. Я вошел, а они выложили на стол мое “личное дело”. Сантиметров тридцать толщиной. Я им говорю: “С чего оно такое толстое, я столько еще и не жил. У меня биографии с гулькин нос – откуда ж вы взяли всю эту информацию?” Никто мне ничего не объясняет. Я сижу, а они листают папку и говорят: вы не можете отчислиться. На ваше образование расходуются деньги рабочего класса. Вам оплатили год обучения на будущего адвоката. Если бы средства рабочих не были истрачены, я был бы волен передумать и пойти в художники. А так, объясняют они, я не могу подать документы ни в Школу художеств, ни в какое другое учебное заведение; в общем, я сказал “ладно” и пошел восвояси. Мне было наплевать. Не так уж все и плохо. Теперь мне не нужно было становиться адвокатом, у меня было несколько подружек, мой член, книги, а для компанейских бесед водился друг детства, Блеха. Только и его вызвали на ковер. Блеха в то время собирался стать знаменитым поэтом, знаменитым писателем и знаменитым драматургом. Как-то вечером он напился и признался, что он на меня стучит. Они знали, что мы давно дружим, что он что-то пишет, что мы общаемся, вот и завербовали его следить за мной и раз в неделю кропать отчеты. Однако писатель из него был никудышный. Он до сих пор писатель скверный. Они ворчали, что его отчеты – невнятица и бессмыслица. Что он пишет обо мне сплошную белиберду. В общем, я ему сказал: “Блеха, не вешай нос, покажи мне эти отчеты – может, они не так и плохи, как они говорят. Что они в этом понимают!” Но отчеты и впрямь были чудовищные. Он не улавливал сути моих высказываний, путался в показаниях, когда и куда я пошел, да и писал невразумительно. Блеха боялся, что его прогонят, что заподозрят в мухляже и товарищеской выручке. А попади такое в его личное дело – и жизнь ему сломают. Вдобавок все время, которое он мог бы посвятить своим стихам, рассказам и пьесам, уходило на меня. Не удавалось завершить ни одной вещи. Это его сильно огорчало. Он-то думал, что несколько часов в день ему нипочем, что он просто другой дорожкой будет продвигаться к званию заслуженного, потом народного артиста и лауреата Государственной премии за выдающиеся произведения искусства. Что ж, выход был очевиден. Я предложил: “Блеха, давай я буду вместо тебя за собой следить. Мне лучше твоего известно, чем я занимаюсь с утра до вечера, а больше никаких дел у меня нет. Я буду сам за собой следить и сам все записывать, а ты им это передавай как бы от себя лично. А они удивятся: как это, вчера еще писал коряво, а сегодня – ну просто зачитаешься, а ты спиши это на болезнь, дескать, теперь ты выздоровел. Так ты избежишь плохой характеристики в личном деле, а я – твоего общества, сволочуга”. Блеха пришел в восторг. Он отдавал мне половину того, что получал от них, и все шло отлично, а потом они решили: такого хорошего стукача и хорошего писателя надо повысить. Он пришел в ужас. Ввалился ко мне и заявил, что раз я его в это втравил, то обязан ему помогать. Теперь его подсылали к смутьянам посолиднее. На его отчетах даже обучали новичков в Министерстве внутренних дел. Он говорил: “Ты на этом уже руку набил, Рудольф, для тебя это дело техники. А у меня для этой работы слишком богатое воображение. Но отказаться я не могу, иначе испорчу себе личное дело, и потом мне аукнется. Я и сейчас могу серьезно пострадать, если узнают, что ты сам пишешь о себе отчеты”. Так я в молодости зарабатывал на жизнь. Учил нашего прославленного народного артиста и лауреата Государственной премии за выдающиеся произведения, как писать на простом чешском языке, как видеть и подмечать окружающее. Нелегко это давалось. Этот человек был не в состоянии описать шнурок от ботинка. Ни для чего не мог найти нужных слов. В упор ничего не видел. Бывало, я говорил: “Блеха, так каким был тот приятель – грустным или счастливым, неуклюжим или ловким, курил ли он, предпочитал слушать или говорить? Блеха, ты такой бездарный доносчик, как ты собираешься стать великим писателем?” Это его бесило. Мои шпильки его раздражали. Он утверждал, что от доносительства ему худо и он не в силах писать. Что когда дух его так унижен, творческий дар молчит. У меня все было иначе. Он объяснял это тем, что я лишен высоких художественных идеалов. Вообще любых идеалов. В противном случае я бы не согласился писать доносы сам на себя. Тем более брать за это деньги. Что он потерял уважение ко мне. И что в этом грустная ирония, ведь когда я бросил университет, он сохранил нашу дружбу именно из-за моей честности. Недавно Блеха снова высказался в том же духе. Он обедал с господином Кнапом, еще одним нашим знаменитым народным артистом и лауреатом Государственной премии за выдающиеся произведения искусства, а также секретарем их Союза писателей. Блеха порядком набрался, а когда он набирается, он выходит из берегов и норовит резать правду-матку. Он подошел к столику, за которым я обедал, и спросил, как у меня дела. Заявил, что хочет выручить старого друга в беде, после чего перешел на шепот: “Возможно, через несколько месяцев…
