моему же парадоксальному добру. Я не согласен делить действия на добрые и злые, на хорошие и плохие или даже на правильные и неправильные – я готов различать лишь контролируемые и неконтролируемые действия, осознанные и неосознанные, а поскольку самое важное – оставаться верным своему направлению и едва заметной вдалеке, а может быть – и вовсе незаметной цели, то главное различие я провожу именно между тем, что я контролирую, и тем, что я не контролирую.
Поскольку мы не одни в этом мире или, по крайней мере, не настолько одни, насколько бы нам этого хотелось, мы обязаны держать свои взрывы под контролем, направлять неизбежные взрывы парадоксального зла или парадоксального добра более или менее в сторону выбранной нами цели. Что же до цели, наверное, не так отчаянно важно сосредотачиваться на ее достижении с тем же садизмом, с которым закадычные друзья, мироустройство и слепой случай сосредотачиваются на размещении человека во времени и пространстве. Разумеется, мы должны бороться и с тем и с другим, а поскольку самое важное – это правильное направление к возможно неверной цели, нам нужно заострить свой ум настолько, чтобы он стал подобен клинку, подобен зазубренному наконечнику стрелы, безжалостно пронзающей цель. Если мы приручим наш ум, то в нас наконец проснется совесть, являющаяся не более чем идеализированным описанием нашего страха, ибо страх непрерывно напоминает нам о правильном направлении, и если мы будем подавлять наш страх, то потеряем способность держаться направления и совершим цепочку глупейших взрывов то тут, то там, нанесем наибольший вред и добьемся наименьшего результата. Поэтому нам следует взращивать в себе страх, заботиться о нем, как о незамерзающей гавани, где можно перезимовать, как о бурлящих грунтовых водах, таящихся под покровами зимних рек.
Пока у меня не было направления, я был подобен ходячей гранате – я чувствовал, что виноват, но не знал, как избавиться от чувства вины, я был подобен бомбе, в любой момент готовой взорваться, причем я сам не знал ни времени взрыва, ни радиуса поражения, меня носило, словно кусок грязи по канализационным трубам. Я без особого смысла совершил растрату, без особого смысла бежал из страны, без особого смысла сел на тот самый корабль в Ронтоне, а потом лишил всех нас запасов пресной воды лишь потому, что я, человек-граната, цеплялся за последнюю жалкую соломинку: пытался хранить верность собственным горестям.
По-настоящему моя жизнь началась, лишь когда мы нашли белую скалу, лишь когда стали бороться за льва. Лишь тогда у меня появилось направление, появилась цель – безусловно абсолютно недостижимая, но в конце концов это совершенно перестало меня волновать, поскольку смысл имеет только сама борьба, а вовсе не цель; именно радость борьбы, а не радость достижения цели не дает человеку пропасть. «Пропасть» – расплывчатое выражение, но в первую очередь оно означает жить в бессознанке и умереть счастливым, так и не узнав, что такое борьба за бессмысленную цель; «пропасть» – значит тихо и мирно умереть, так и не оказав совершенно бессмысленного сопротивления безграничной бессмысленности мира; «пропасть» – значит разбрасывать свои взрывы по огромному стрелковому полю слепого случая; «пропасть» – значит закричать вслед за Лукой Эгмоном: я сохраню верность своей жажде и изменю всему остальному; или вслед за кем-то еще: я сохраню верность своему голоду и изменю всему остальному; или как еще кто-то: я сохраню верность своему полу и изменю всему остальному; или как еще кто-то: я сохраню верность своему послушанию и изменю всему остальному; или – я сохраню верность своему параличу и изменю всему остальному; или так – я сохраню верность своей страсти и изменю всему остальному; или так: я сохраню верность своему горю и изменю всему остальному; и, наконец, вот так: я сохраню верность своему страху и изменю всему остальному.
Нет, ибо единственно возможно сказать следующее: я сохраню верность своему направлению во всех его проявлениях – сохраню верность своему страху, своему голоду, своей жажде, своему отчаянию, своему горю, своей страсти, своему параличу, своему полу, своей ненависти, своей смерти. Да, я останусь настолько верен своей смерти внутри своего направления, что без малейшего сомнения, с благодарностью и равнодушием единственного выжившего пройду по песку, медленно войду в воду, а там —
Он идет по песку, и песок такой мягкий и теплый, и напоследок он жадно зарывается в него пальцами ног, но вот Лука уже на самом краю берега, где песок становится влажным и плотным, охлаждая его горящие обнаженные ступни, как прохладительный напиток в жару. Он медленно заходит в воду и чувствует, как мягкая прохлада ползет вверх по ступням, погребает под собой ступни, погребает под собой щиколотки, медленно поднимается, подобно прохладному, милосердному ветру, вверх по икрам, и вот коленные чашечки уже парят на поверхности воды и уходят под нее, вода вылизывает его бедра нежным напряженным языком – нежным напряженным языком смерти. Вода поднимается и затопляет все воспоминания о минутах прохлады и минутах нестерпимого зноя, все слова, произнесенные горячечным шепотом в ту минуту, когда… Когда…
Вода тихо омывает его живот и ласкает жадный рот пупка, подбирается к грудной клетке, которая поднимается и опускается, а потом вдруг оказывается заключенной в другую клетку – гораздо больше, гораздо мягче, и вершины сосков впиваются в поверхность, и вот вода уже у подключичных ямок – таких красивых и нежных, как будто созданных для того, чтобы заполняться водой; вода поднимается по горло, которое ему уже больше не пригодится, потому что больше не о чем кричать, и то, что когда-то было криком, послушно отдается на волю лагуны, и маленькая волна уже бьется о подбородок, появляясь из тьмы и исчезая во тьме за его спиной; подбородок тонет, и губы целуют поверхность воды, и они одинаково приятно холодны – вода и губы, – и вот он уже плывет. Ноги, нижняя половина тела, диафрагма, верхняя половина тела мягко отрываются от темноты дна, поднимаясь к темноте поверхности; руки превращаются в крылья, и, словно лодка с поднятыми веслами, тело беззвучно скользит по мягкой воде. Ухо касается ватерлинии и слышит легкий плеск, доносящийся снизу, и глаз склоняется над слепой поверхностью лагуны и будто бы видит, как зеленоватый свет где-то там, на глубине, становится черным, и он скользит в воде еще несколько десятков сантиметров, прежде чем все заканчивается, прежде чем он прекращает свое существование, прежде чем он прекращает свое существование для всех, кроме разве что воды, и лишь какое-то время продолжает существовать как воспоминание в неком банке, у нескольких бледных клерков, у
