лягушачьего рта – единственное окно длинного дома, темная щель там, где соединялись крапчатые ляжки, – дверь.
– Господи, святая хрень, – объявил Кармоди пересохшим ртом.
Стюбинс рассмеялся – лицо его теперь покрывали яркие озорные морщинки, зато у Кармоди лицо стало вялым и серым, словно одно поменяли на другое, как два этих дома.
– Это всего лишь фанера, капитан, раскрашенная инсталляция, чтобы ваш современный дом не попал в наши камеры. Сделано по эскизам вашей жены, между прочим. Все уберут, как только закончатся натурные съемки на другой стороне бухты.
– Зачем? Пусть остается! – Кармоди решил отнестись к переменам философски. – Этот фасад даже лучше, чем тот, что построил я сам, факт. Пошли посмотрим, что у этой большой лягухи в холодильнике.
Их приветствовал шар рваного рыжего пламени, извергшийся из прорези меж лягушачьих ног. Это был одноглазый и одноухий бесхвостый кот мэнской породы, очень толстый и очень нетерпеливый. Животное не стало тратить время на нежности. Расположившись всей своей неуклюжей массой перед ногой Кармоди, оно громким воем высказало сразу все свои претензии к этому рыбаку – нарушителю кошачьих прав.
– Перед вами, – представил Кармоди кота, – мой старый кошак Том-Том.
– Том-Том, кажется, чем-то слегка недоволен.
– И правда. Он каждый раз вываливает на меня какую-то хрень, если меня долго не было, но никогда так строго. Том, ты не заболел? Вы только посмотрите на этого психованного разбойника. Клянусь, его разозлила трехэтажная лягушка – расселась прямо на его любимых песочницах. Том-Том! Прекрати! У нас гость, будь с ним вежлив! Я бы не советовал пожимать ему руку прямо сейчас, Стюбинс, пусть немного утихнет. Том, как старый боксер, все еще слышит звук гонга, а если подойти к нему со стороны слепого глаза, может и вспылить. Годы в полном собак доке, где он был единственным котом, сделали из моего старого приятеля хорошего вышибалу. Том, угомонись ты, ради бога, и веди себя прилично! Ты меня позоришь.
Том поменял местами корму с носом и теперь чесал пару яиц, больших и ярких, как вареные желтки, вверх-вниз о штанину Кармоди, не переставая обиженно мяукать.
– Он еще в хорошей и опасной форме, – похвалил Стюбинс кота. – Представляю, каким он был грозой района в расцвете лет.
– Шторм божьей милостью – вот кем он был! Натуральный циклон из зубов и когтей. Однажды, когда мы еще жили на «Колумбине», он у меня на глазах долыса ободрал большого мохнатого бедлингтона. Тупой дрифтер ушел договариваться насчет работы и только отмахнулся, когда я посоветовал ему привязать своего песика к причалу. Даже слушать не стал. Бедняга только и успел, что поставить на борт лапу, как Том кинулся на него с рулевой рубки и ободрал с несчастного весь плодородный слой, как противосорнячная мотыга на шоу для садовников. Когда же он удовлетворился своей работой, будь я проклят, если он не взвился в воздух и не засветил дураку-хозяину таким же хуком в морду. Не будь на этом тупице капюшона от дождя, Том ободрал бы его точно так же.
Ядовито-зеленый кошачий глаз сидел на массивной, закаленной в боях голове, а сама голова на еще более массивном и толстом рулоне шеи. Туша расширялась к плечам, ребрам и крупу, большому, как баскетбольный мяч. Но в этой животной тучности не было ни грамма слабости или медлительности. Когда Кармоди высвободил ногу из кошачьих лап и через прорезь в фибролитовой стене шагнул к настоящей парадной двери, кот на всех парах бросился за ним и тут же исчез за углом дома, как гоночная машина. К тому времени, когда рыбак закончил возиться с цифровым замком и открыл дверь, кот уже ждал их внутри, готовый возобновить свою обличительную речь.
– Никто не знает, как он это делает, – похвастался Кармоди. – Когда я затеял перестройку дома, я заставил плотников поставить защиту от медведей, енотов и опоссумов – памятуя о прошлых вторжениях. Но защита от Тома у них не вышла. Входите, входите. Только не закрывайте дверь, надо впустить воздуха и света. Эх! Здесь промозгло, как в лягушачьем брюхе, хотел бы я знать почему…
Кармоди указывал путь, зажигая лампы и светильники. Стюбинс отметил, что интерьер жилища оказался таким же факсимиле прошедшей эпохи, как и приделанный снаружи фальшивый фасад индейского длинного дома. Потолки высокие, тусклые и с тяжелой лепниной, на окнах двойные шторы. Стены до середины обиты ореховыми панелями, над ними тисненые обои в цветочек. Мебель антикварная, но совсем свежая, словно какой-то пират сгонял на машине времени в приморский городок прошлого века и утащил эту обстановку из зажиточного, хоть и не самого богатого дома. Торшеры от «Тиффани» склонялись над плечами подходящих по стилю «чиппендейлов», как внимательные дворецкие. Часы с гирями и позолоченным маятником мрачно тикали, дожидаясь, когда нужно будет отбивать время, а латунный барометр, висевший рядом с ними на стене, вежливо указывал, что давление сейчас стабильно, устойчиво и пребудет таковым.
В столовой высокий шкаф для посуды демонстрировал за дверцами из резного стекла сервиз из кости бизона. Обеденный стол вишневого дерева был полностью сервирован на две персоны: на каждом его конце – серебро, сложенные салфетки, все построено и застыло в терпеливом внимании. Но глубокий слой жемчужной куинакской пыли указывал на то, как давно здесь никто не обедал. Столовой не пользовались годами. У разъезжающихся дверей могла бы висеть невидимая цепь, подумал Стюбинс, с табличкой «Экспонаты руками не трогать».
Зато на кухне невидимой цепи не повесили. Вполне функциональное помещение, светлое и уставленное приборами. На каждой столешнице узоры из круглых следов от кофейных чашек. На посудной сушилке громоздились кастрюли и тарелки, на плите – пятна гари. На дверях холодильника множество клейких записок, а через стекло морозильной камеры видны пакеты в упаковке из мясницкой бумаги. Каждый аккуратно промаркирован жировым карандашом – какая часть дичи находится внутри, когда она была помещена в этот мешок и когда заморожена. Кармоди без слов принялся копаться в этих замороженных пакетах, пока не нашел нужные два. Оставив их вертеться на гудящем круге микроволновки, он снова стал копаться, на этот раз в шкафах и ящиках. Наконец обнаружил то, что искал, на самой верхней полке кладовки, за банкой с солеными огурцами.
– Эврика! – воскликнул он, осторожно слезая с табурета и держа в руках двухлитровую банку с жидкостью – такой же зеленой и страшной, как глаз кота Тома. – Я знал, что где-то у меня припрятан достойный ответ на ваш «Бушмиллс».
– С виду впечатляет, капитан. Что вы собрались с ним делать? Снимать лак с ваших реликвий орехового дерева?
– Подождите, – усмехнулся Кармоди, откручивая с банки ржавую крышку. – Сейчас вы узнаете, что кинорежиссеры со своими фу-ты-ну-ты-яхтами –
