Николаевна Матвеева
Бабка Поля Московская
Родилась Пелагея 19 мая 1895 года в небольшом сельце Петровское Чернского уезда Тульской губернии, на границе с губернией Орловской, в знаменитых тургеневских и бунинских охотничьих местах за Бежиным Лугом.
Старшая дочь в небогатой семье мельника и крестьянки, где было еще семеро детей – сестра Александра, попросту Сашка, младше Пелагеи на 3 года, и шесть братьев мал-мала-меньше, – Пелагея с детства вела весь дом. Последний брат, Ким – Аким, стал причиной смерти матери родами, в 1913 году. Ребенок выжил, а мать потеряли. Было мамке Ксении ровно тридцать лет и три года, Божий возраст.
Отец не запил, не женился вторично, но стал «бирюком», работал на мельнице день и ночь.
Когда-то мельник Василий Иванович Стёпин и его молодайка-жена, бывшая уже на сносях первым ребенком – будущей Полькой, – переехали из-под Орла сначала «на царскую мельницу» в старинный уездный городок Чернь, а оттуда – на «поповскую крупорушку» на мелкой речке Роска, за 20 верст от этой Черни, в большую деревню Лужны, где стояла на прибитой пылью сельской площади огромная кирпичная соборная церковь с пятью куполами и длинной, отовсюду видной колокольней.
Старинный древний погост рядом с церковной оградой, у вырытого вручную пруда-«сажалки» с гусями и утками, и красивый поповский дом ограждали толстые, в шесть обхватов, старые, все в дуплах и трещинах, высаженные правильным квадратом ракитки.
Барская усадьба – имение князя Урусова, предком которого был молодой генерал-герой 1812 года, чей портрет и по сей день висит в Эрмитажной галерее Санкт-Петербурга, – располагалась на горке над речкой.
Сад вокруг усадьбы круто спускался белыми по весне волнами с горы вниз, прямо к реке. Сразу от парадного входа и через центр сада неширокая аллея лип вела к уходящим глубоко в воду ступеням лестницы маленькой пристани для лодок; слева мостки и настил из гладко выструганных досок обозначали проход в купальню и бани, а справа от лодок, привязанных к воткнутым в воду шестам, располагалась менажерия с белыми и черными лебедями.
Если пройти вдоль плоского травяного берега сотню метров правее от лебединых домиков, можно было пересечь речку по белокаменному броду.
Широкая дорога с наезженной колеей круто спускалась из колосящегося желтого поля, одним краем доходящего почти до самой воды, и через брод, уже на другом берегу, из кустов ивняка вздымалась резко в зелень пойменного заливного луга.
Вокруг Лужён на высоких холмах, называемых местными уважительно «верхами», на расстоянии в полторы – много две версты друг от друга, разбросаны были еще и другие, более мелкие деревушки, из названий которых можно было понять, что это барские службы: Псарка, Сторожевая, Коньки; в огородных далях терялся широкий «двухрядный» Роскатец, деревня, названная по имени речки Роски.
Роскатец широко залегал, и впрямь, как раскатившись, между двумя горушками вдоль обоих речных берегов. Левая часть деревни Роскатец, если стоять спиной к Петровской часовне, видной с макушки горы, более широкая и погуще заросшая садами, звалась иногда по-старинному Ошуя. Правая часть, через речку, как через улицу, с малым числом домов и без садов, но вся в бешеной по весне сирени, сизой и белой, звалась Заливная, и пройти туда можно было или по шатким высоким «кладкам» из бревен, или вброд под горой в самом конце Роскатца.
При въезде в эту деревню со стороны Лужён нельзя было не остановиться, залюбовавшись небольшим, утопающим в яркой зелени, гремящим слева от дороги тоненьким водопадом.
Ручеек хрустальной красоты чистой солнечной струей бил резко вперед с высоты человеческого роста, из очень узкой расселины, не задевая камня горы. Пить его воду можно было стоя, просто подойдя со стороны горки, как бы сзади водопада, чуть опираясь на валун и открыв рот пошире. Назывался ручей Гремучим Колодцем. Вода шумной струей падала в отстоящий на метр от горы дубовый колодезный сруб, неглубокий, на высоту ведра. Был этот Гремучий ручей знаменит на всю округу. Вкус ледяной воды называли серебряным.
Сельцо Петровское, где родилась Пелагея Васильевна, расположено было на крутой горке, прямо посередине пути от Лужён на Роскатец.
Путь этот шел по огородным «задам» деревень, мимо полей и луга, через небольшую дубовую рощицу на кромке старого мелкого оврага.
Вёснами этот кусок дороги вдоль дубов пах по вечерам свежей горечью молодой коры, растрескивающей закоченелые стволы.
Одуряющий сладкий аромат поднимался и летом вместе с вечерними туманами и свивался в тонком воздухе с запахом медуницы.
Ранней осенью молодые желуди вываливались с треском из своих уже не зеленых шляпок, прибавляя к божественному дурману полусопрелых желто-розовых кружевных листьев на пушистой земле рощицы нежную ноту тления желудевой шелухи.
Зимой свежий глубокий снег здесь тонко зеленел, как подсвеченный, и крепкий ветер разносил сонный дубовый дух.
А на самой макушке другой горы, напротив рощи, на обрывистом склоне, уходящем к петлистой под ним речке, стояла краснокирпичная небеленая часовня с чугунными резными двустворчатыми вратами и забранными в ромбы чугунных же ставен тремя высокими и узкими окнами.
Часовенку эту воздвиг в 1864 году князь Урусов «в вечную память добраму Тестю». Как гласила далее надпись на чугунной доске, усопший тесть, «ГенералЪ-Лейтенант Павел Петрович Годеин, основал сельцо Петровское 01 Октября 1831 года», а сам мирно «почил в Бозе» за год до постройки часовенки там, где всегда и проживал, – в старой столице, в Москве.
По большим праздникам к часовенке поднимались, неся иконы и хоругви, красивыми крестными ходами, с Луженским батюшкой во главе.
Польке было пять лет, когда она запомнила впервые и надолго эту часовню.
Зимой ребятня деревенская любила скатываться на соломенных рогожках прямо с макушки этой горы, отталкиваясь руками от кирпичных стен, по длинной снежной бороде тропинки, до замерзшей речки. Летели со свистом, едва дыша, внизу на страшной скорости пересекали ледяную гладь мельничного затона и лаптями упирались в голубоватую глину крутого противоположного берега.
Вскоре после Рождества, в самые крещенские морозы, Полька, вся в снегу и отпыхиваясь, поднималась на горку, чтобы еще, в который уже раз за день, съехать на речной лед. Навстречу деревенские бабы, наступая на длинные подолы, по свежему глубокому снегу спускались к проруби полоскать белье, неся перед собой прижатые к животам огроменнные узлы с мокрым тряпьем, уложенным на деревянныме вальки, и громко ругали ребят за то, что те раскатали утоптанную ступеньками тропку.
Малышня сгрудилась на вершине вокруг часовенки и ждала, когда же злые тетеньки скроются из виду. Вот и Полька решила переждать.
Вдруг Ванька Артамонов, внук кузнеца, стал тыкать пальцем в чугунные воротца и сказал, ни к кому не обращаясь: «А это дед мой ворота ковал, вон клейма его, два “Аза”, около ручек выбиты!»
Ручки на вратах были, видать, медные, и сияли на холодном солнце просто как золото! Полька сопливым носом как раз до них доставала, но ничего не поняла, на что надо было смотреть.
А Ванька заорал внезапно, изо всех сил стараясь подражать знаменитому на деревне басу деда своего Андрюхи Артамонова, любившего громко петь и на клиросе, и в кабаке: «Вот они, ручки-то золотые! А ну, цалуйте их быстро, сук-кины дети!»
Полька уже не увидела, что Ванька совал всем под нос свои кулаки. Она мокрыми мягкими губами приложилась к медным ручкам ворот часовни. И приросла. Отдирая губы, еще и языком себе помогла, до крови. Все так и обмерли сначала, а потом повалились со смеху в снег. После этого случая Полька долго еще обходила часовенку стороной.
Стрельчатое окно напротив входа в часовню обрамляло захватывающий вид: на фоне голубой речной дали в зеленых берегах и синего в белых облаках летнего неба, как и на чистом белом зимнем полотне, видно было как на ладони всю Луженскую церковь с высокой колокольней. И казалось на расстоянии, что это очень дорогая барская резная игрушка.
Говорили, что вдоль реки, прямо подо дном, прорыт был версты в три длиной тайный ход из высокой часовни аккурат в самые подклети собора.
Позади Лужен, вдали, за «пятью верхами», рос черный темный лес, страшный, непроезжий, разбойничий, называвшийся Красным.
Перед въездом на последнюю, пятую горушку, на которой сразу возвышались густые синие ели Красного леса, был глубокий овраг с родниками, делавшими дно его болотистым и жутким. Место это называлось Провальная Яма, и туда на дно сбрасывали падаль – павших лошадей и коров без шкур, собак, свиней и кошек. Ходили слухи, что и убитых в Красном людей разбойники тоже сваливали туда, в ряску, сразу покрывавшую и тела, и кости скелетов.
Даже запах из этого оврага казался жутким, хотя преобладала в нем нежная горечь свежесорванной водяной белой лилии и сладость желтой кувшинки.
