– Все мое состояние, все мои земли к твоим услугам, – сказал он. – И сколько угодно ратников.
– Со мною все в порядке, – заверила его Любава. – Мне нынче весьма привольно живется. Мне никогда раньше так привольно не жилось.
– Ты серьезно?
– Да. Не мучайся ты так. Ты мне ничем не обязан. Что у тебя на душе, Рагнвальд, выкладывай.
Он поерзал, встал, прошелся по комнате, и снова присел на ховлебенк.
– Не могу я больше, вот что. Дай мне слово, что никто не узнает о том, что я тебе сейчас скажу.
– Вот уж мило! – ответила Любава. – Милее не придумаешь. Нет уж.
– Почему?
– Тайны раскрываются иногда так внезапно. Кто-то что-то подслушает где-нибудь, или кто-то кому-то скажет в нетрезвом виде, а виноват всегда тот, с кого взяли слово.
– Но мне нужно тебе сказать!
– Говори просто так, без клятв. У меня нет привычки посвящать посторонних в тайны, которые мне не принадлежат. Но всякое может быть. Вдруг я напьюсь и выболтаю что-то, или схватят меня и начнут пытать, а может кто-то еще, посвященный в твою тайну, откроет ее всей округе, а ты подумаешь на меня.
Рагнвальд еще раз вздохнул. Лицо его осунулось, глубоко посаженные и одновременно выпуклые глаза застыли, глядя в одну точку.
– Хорошо, – сказал он. – Завтра будет все равно в любом случае. То есть, не совсем все равно, но большой важности … Э…
– Да говори уж.
– Ингегерд в Верхних Соснах, не так ли.
– Так.
– Я туда поеду. Ярислиф … Ярослав … предупредил меня, чтобы я не смел показываться ему на глаза.
– Но ты все равно поедешь.
– И постараюсь не показываться ему на глаза. Я попытаюсь выкрасть Ингегерд. Уже почти все готово, все приготовления … э … произведены.
Любава присела напротив.
– Так, – сказала она.
– Завтра я зайду к тебе опять.
– Только не завтра.
– Почему?
– Завтра здесь будет Детин.
– Выпроводить нельзя?
Любава закатила глаза. Люди, зацикленные на себе, бывают иногда так непонятливы.
– Хорошо, – сказал он. – Послезавтра. Я оставлю у тебя кое-какие хартии. Грамоты. Если у меня получится, я пришлю за ними гонца. Если нет – воспользуйся ими, когда и как тебе будет угодно. Также, я оставлю тебе дарственную на все мои владения. Правда, тебе придется, в случае провала моего плана и моей возможной гибели…
– Гибели?…
– Не перебивай. Придется тебе спорить с некой не очень приятной особой. Она … в общем, мы с нею … муж и жена.
– Ты женат?
– Это несерьезно, и это не имеет значения. Это был деловой брак. Вот, в общем, и все. Согласна?
– Зачем ты принял участие в состязаниях? Ты привлек к себе внимание.
– Мне показалось, что среди зрителей была Ингегерд. Но я ошибся.
– Ты безумен, Рагнвальд.
– Это верно. Согласна ли ты, Любава?
– Я подумаю.
– Некогда думать. Послезавтра, ближе к вечеру, я к тебе приду. Жди.
– Ты впутываешь меня в темное дело.
– Не темнее, чем некоторые прошлые наши с тобою дела.
– Не хочу.
– Я все равно приду.
Рагнвальд поднялся – длинный, бледный, зловещий. Поправив сверд и сленгкаппу, он наклонился, поцеловал Любаву в щеку, резко выпрямился и быстро зашагал к двери. Любава смотрела ему вслед, борясь с нехорошими предчувствиями.
Глава седьмая. События на улице Толстых Прях
Следующим вечером Детин явился к Любаве поздно и в плохом настроении. Служанка подала ему вино и пегалины и ушла спать. Любава села, как он любил, напротив, подперла подбородок ладонью, и посмотрела ясными глазами. Детин пригубил вино, отодвинул кубок, к пегалинам не притронулся.
– Я не против визитов, – сказал он. – Как я уж тебе говорил, ты можешь принимать у себя, кого хочешь и когда хочешь, кроме вечеров, принадлежащих мне. И все же.
Что именно ему известно, подумала она. Стоит ли отпираться и отрицать? Или, может, следует частично что-нибудь признать, а там видно будет?
– Он бывший твой любовник, не так ли?
Оказалось, известно ему многое.
– Да.
– Он приехал в Новгород специально, чтобы увидеться с тобой?
– Нет.
– Не лги.
– Я не лгу. Он попросил меня о помощи.
– Какой именно?
– Не имею права говорить. Это не моя тайна.
– Какие еще тайны! Он вернется?
– Возможно.
– Нет.
– Что – нет?
– Я поставлю охрану. Его схватят и все ему объяснят.
– Ты этого не сделаешь, – сказала Любава, выпрямляясь. – Как ты смеешь! Тебе захотелось меня унизить?
– Ты унизила меня.
– Чем же?
– Ты приняла здесь своего бывшего любовника.
– Вон лежит дощечка, – сказала она.
– И что же?
– Напиши список. Перечисли всех людей, приход которых сюда тебя унизит. Повесим на двери.
Она встала и быстро пошла к лестнице. Детин последовал за ней.
– Не смей поворачиваться ко мне спиной! – крикнул он. – Ты забыла, кто я, и кто ты!
Она круто обернулась.
– Ах вот оно что! – сказала она, глядя на него с лестницы, сверху вниз. – Что ж. Я содержанка. Ты хозяин. Почему бы тебе меня не выпороть в присутствии служанки? А то – выставь меня на улицу!
– Я не это имел в виду.
– Холопский сын!
– Что?!
– Дрянь!
Детин побелел от ярости.
– Ах так! – сказал он. – Хорошо! Ты сама напросилась! Сейчас я тебя выпорю. Иди в спальню!
– Подлец!
Он кинулся к ней, и она побежала – вверх по лестнице, в спальню, к окну. Он схватил ее за руку, развернул к себе, и с размаху хлопнул ей ладонью по щеке. Она вскрикнула, и он швырнул ее на кровать.
– Вот как ты мне платишь! – крикнул он.
– Мразь холопская! – крикнула она. – Соглядатаев наставил кругом, да?!
Она попыталась подняться, но он снова швырнул ее на кровать, а был он мужчина очень сильный. Щеку и запястье саднила жгучая боль.
– Да, наставил! И не зря, как теперь вижу!
– Холоп!
– Дрянь! Уличная продажная девка!
Он схватил ее за плечи и тряхнул. Она зажмурилась, ожидая пощечины. Но пощечины не было. Он продолжал ее держать. Приоткрыв глаза, она увидела, что он смотрит на нее – яростно и в тоже время безнадежно. Он отпустил ее и сел на пол рядом с кроватью. Любава вскочила, кинулась было вон из спальни, и тут только сообразила, что он плачет. Удивленная застыла она на пороге. Потерла щеку.
– Детин? – позвала она. – Детин. Ты чего. Ты…
Она приблизилась к нему, села рядом на корточки. Детин вытер кулаком глаза и злобно на нее посмотрел. Впрочем, злоба тут же пропала.
– Прости, – сказал он мрачно. – Ударь меня чем-нибудь. Вон скаммель возьми и долбани меня по башке. Вон стоит. Скаммель.
Она положила руку ему на плечо, но он дернулся, отодвинулся, отвернулся.
– Я недостоин тебя, – сказал он, вытирая щеку и глаз плечом и предплечьем.
– Не болтай, – сказала она растерянно.
– Нельзя пользоваться несчастьем человека, – сказал он. – Нельзя. А я воспользовался.
– Вовсе нет, – сказала она.
Некоторое время Детин молчал. Любава ждала все спокойнее. Ранее он казался ей монолитом, глыбой, стеной, а теперь вот проявил слабость. Захотелось его приласкать, погладить по голове, поцеловать в губы первой.
– Только сделай так, – сказал он, – чтобы мы с ним не встречались.
– Я, вроде бы, так и делала, – сказала она.
– Да, ты права. Ты совершенно права.
В эту ночь он был очень податлив, очень нежен. Любава подумала даже, что не помнила, когда ей было так хорошо с мужчиной. Но ничего ему не сказала.
***
Утром Детин проснулся раньше Любавы, быстро и тихо оделся, и вышел.
Смутное беспокойство овладело ею, как только она открыла глаза. Стараясь вспомнить причину беспокойства, Любава спустилась в гридницу, позвала служанку и велела подавать завтрак. И вспомнила.
Несмотря на обещание, данное ей Детином, Любава не находила себе места весь день. Хорошо бы было, думала она в полдень, если бы Рагнвальд прислал бы ей кого-нибудь с дощечкой, уведомляя о спешном своем отъезде. Дался он ей со своими тайнами и порочной любовью к двоюродной сестре! Все было тихо и мирно, жизнь начала уж было снова розоветь, и на тебе. Беспокойный народ эти мужчины.
А время текло все медленнее. Любава и во двор выходила, и баню велела служанке натопить, а уж вин перепробовала – без счету, а день только-только начинал тускнеть, солнце медленно клонилось к закату и казалось, что клониться оно будет без малого вечность. Скорей бы уж, думала Любава, отчаиваясь. Только бы не вернулся Детин. Только бы не поддался слабости и не решился бы на подглядывание. Ничего особенного – деловой разговор. Она постарается отговорить Рагнвальда от безумного плана. Пришел бы, отдал бы хартии свои дурацкие, и катился бы себе. Себялюбец. Нахал.
Она пыталась дремать, пить охлажденный бодрящий сбитень, хотела вызвать служанку на хамство и еще раз ее отметелить, но ничего не получалось. Пыталась читать Теренция, но по первым же строфам легендарного поэта ей стало понятно, что к нему-то Рагнвальд никогда не приходил отдать письмена на хранение, и посему ничего дельного он, Теренций, сказать ей по этому поводу не может. Стали чесаться живот и икры. Неплохо было бы велеть еще раз натопить баню. Но тогда можно пропустить приход Рагнвальда, а служанка будет с ним болтать и наговорит ему разного. И про сцену с Детином тоже. Ну ее.
