Сколько всего вспомнилось… а ни землетрясения, ни извержения вулкана рядом не происходило…
Ой! – внезапно пришла в себя Аделаида. – Вот же он, второй садик с кривыми лавочками, и он – мой дом! С мамой, папой и Сёмой. Сейчас надо подняться на пять ступенек вверх и толкнуть дверь.
«Значит, как я должна сказать? „Сама получила, сама и исправлю“? Ага, вот как: Извините меня, пожалуйста, я больше не буду! Я…»
Она смело взялась за ручку двери и тут же отдёрнула руку…
Что это? Из дома доносились громкие голоса и смех. Не смешок, не Сёмкино тихое хихиканье, а здоровый, весёлый, нестоящий хохот! У них в семье не «принято» так смеяться. Смех считается чем-то неприличным, постыдным, потому что говорит о легкомыслии, распущенности, несерьёзности, глупости, о несдержанности. Это так же стыдно, как и взрослым дядькам бежать на улице за уходящим автобусом. То есть – человек и в этом случае тоже теряет своё достоинство. У них дома, как и во всём Городе, поощряются серьёзность и сдержанность.
Сёма какой сдержанный, да? – с гордостью любила повторять мама. – Ни за что не улыбнётся! Слова лишнего не скажет! Это очень хорошо. А смех без причины – признак дурачины. И смешно дураку, что ухо на боку!
Аделаида и сама любили посмеяться, и Сёму не раз наблюдала в других ипостасях. С друзьями его каменное выражение лица менялось на вполне живое, на котором отражались и чувства и настроения. Он ржал, как полковая лошадь, и раздувал в восторге ноздри.
Я совсем не смеялась во время просмотра этой картины! – мама продолжала философствовать по поводу своих достоинств, а фильмы называла исключительно «картинами». Мама при этом любила сделать презрительно-надменную гримаску: – Что за глупость! Комедия называется! Ну, так, ну… немного улыбнулась раза два…
– Сём, а тебе понравилось? – лезла с вопросами Аделаида.
– Что?
– Кино.
– Какое?
– На которое мы только что ходили.
Сёма морщился, как если б наступил на улитку, и в свои семь с хвостом равнодушно пожимал плечами.
Мама! – снова приставала Аделаида. – Ну, разве не смешно было?! Почему бы не посмеяться?
Что смешного? Вон главный герой напился и не помнит, как его в самолёт сунули! Очень весело! Это ж надо так напиться, чтоб себя не помнить! А русские все пьяницы!
Аделаида хотела возразить, что их соседи, хоть и не русские, но пьют гораздо больше, чем «русские», начиная с вина в двухсотграммовых стаканах и постепенно переходя на полные вина вазы для фруктов, цветочные горшки, рога и копыта. «Нерусские» соседи потом громко кричат и полночи горланят песни. Это считается прекрасным национальным обычаем. Это называется «у нас так принято». И милиция ни за что не приедет, если даже будет драка, потому что не захочет. А если приедет, то окажется чьим-нибудь родственником и с ними же сядет пить. Но ей не хочется вступать в дебаты с мамой, кроме раздражения, это ни к чему не приведёт, и просто спрашивает:
– Мам, когда ты жила с русскими?!
– Жила, жила, не волнуйся! Твоей бабки мне вполне достаточно! Её родственники, пока не перепьются и до драки не дойдут, по домам не шли. Бедный деда их всё время разнимал! Чтоб она сдохла скорее, эта твоя проклятая бабка!
«Господи… ну к чему она её-то вспомнила… сто лет же не видела…»
Не кино, а эрунда на постном масле! – папа старается перевести разговор в нейтральное русло, пока мама окончательно не «разнервировалась». И папа ругает фильм с таким жаром, словно он тоже знаменитый режиссёр, но его только что уволили со студии по вине Рязанова. И все фильмы мгновенно стали «эрундой».
Аделаида, прислушиваясь к происходящему в доме, снова взялась ледяными пальцами за дверную ручку, не в силах себя заставить нажать на неё и опустить вниз, чтоб открыть дверь…
А за входной дверью натурально продолжал совершенно беззастенчиво басить и покатываться знакомый, почти забытый, но такой родной голос!
«Не может быть! – у Аделаиды зачесались голова и пятка. – Дядя?! Дядя Янис?! Он?! Этого просто не может быть!!!! Приехал милый, родной, самый замечательный на свете дядя Янис?!» – и пресловутая «двойка» по «директорской» снова вылетела из головы!
Родственники к ним приезжали ещё реже, чем заходили «приятельницы». Мама говорила, что у неё никого нет, а у папы два старших брата. Ёрго – самый старший и Янис – просто старший. Аделаида Ёргоса никогда не видела – ни живым, ни на фотографии. Массивный велюровый семейный альбом хранил довольно много светлых ликов: вот её вторая, совсем незнакомая бабушка в деревенском обличии, прямо около хлева с вилами в руке. Она очень худая и морщинистая. Страшная такая, как в кино. Папа говорит, что она всё время «работала».
Аа-а… – тянет Аделаида, – а-а-а кем работал дед? Бабушка с вилами в колхозе. А дед? Был же ещё один дед, правда? – это редкие минуты, когда папа не мастерит что-то во дворе, а сидит дома.
Но папа совсем не любит вступать в беседы, тем более рассказывать о своей семье и про деда. То, что он вообще реально существовал, Аделаида узнала всё из того же бордового альбома. Только в очень редкие минуты откровений можно что-нибудь выпытать и добыть из анналов отчей памяти.
– Дэд? – переспрашивает папа. – Ну, я нэ знаю… Скоко помну – курыл…
– Что курил? – Аделаида в недоумении. – Я не про это. Я спросила – кем дед был по профессии?
– Папрос курыл. (Папиросы.)
Очень сложный вопрос папе не понятен. Кем дед работал? Папа если не хочет, а не хочет он почти никогда, ничего не понимает. Он так умело уходит от вопроса, как если б из открытого крана утекла вода.
Папа двадцать пять лет назад пришёл пешком из деревни, чтоб жить в городе. Но, несмотря на два высших образования и в придачу жену – преподавателя русского языка, – он так и не научился внятно говорить по-русски и ясно выражать мысли. Мама иногда рассказывала и сама над собой смеялась, как в самом начале их совместной жизни она старалась «облагородить» папу: привить ему страсть к чтению, пристроить на него галстук, побрызгать после бритья «Шипром». Аделаида была уверена, что галстук никогда, не при каких обстоятельствах даже не контактировал с папиной широкой грудной клеткой. Папа рвал его на весу, говорил, что «задихаэцася» (задыхается), а от одеколона у него «будэт висип» (появится сыпь, раздражение на коже). Мама пыталась распахнуть для него ворота в жизнь прекрасного, когда они жили в Большом Городе, а раньше они, оказывается, жили именно там вместе с бабулей и дедулей в той маленькой квартирке, регулярно заволакивала папу в театр Оперы и Балета, на какие-то художественные выставки, литературные вечера. Она повсюду водила его за собой, знакомила со своими подругами из «аристократических семей», и те «прямо падали от зависти» к маме! Папа, подчиняясь её приказам, молча, как надгробие высиживал по два акта в опере, даже не посетив в антракте буфета, потому что боялся, что на обратном пути не найдёт свою «Нану». В театре-то все ряды и стулья одинаковые! Маму звали совсем по-другому, но им обоим почему-то очень нравилось имя «Нана». Оно было таким нежным, ласковым…
Папа, как все, работал в колхозе. Но в их деревню приходили «снизу» какие-то люди и рассказывали разные байки о том, как живут люди «внизу». А там они жили совсем не так, как у них в деревне. Папины неудовлетворённые амбиции и тщеславие не позволили ему дальше оставаться в колхозе с «разними» (разными), и он в поисках самореализации спустился с очень высоких гор. Папин генофонд оказался неимоверно устойчив ко всем каверзам чужеродного мира.
«Чужеродным» и «каверзным» для папы оказалось всё вокруг, что окружало их деревню в радиусе от пяти километров и до бесконечности. Всё то, что начиналось уже на шестом километре, было «чужим» и посему «нэхарощи» (нехорошим), значит – совершенно неприемлемым. Очень редко папа замечал вокруг себя и что-то «хароши», но тем не менее – и это «хароши» было неприемлемым, потому что было не его. Однако в угоду жене он открыто не демонстрировал своё неприятие окружающего его мира, а мог прослушать с ней, к примеру, оперу «Руслан и Лудмил» от третьего звонка до финальных аплодисментов, совершенно искренне считая, что Руслан – это гигантская голова в углу сцены в «шабке» (шапке) и с усами, ну, а «Лудмил» очевидно «эво мат» (его мать), раз уж он её так любит! Не может же мужчина любить совсем постороннюю женщину!.. Или «Лудмил – атэц»? (отец)? Значит – Людмила Руслану или мать или отец! И для постороннего было очень загадочно: кто, собственно, «он»? Голова, или «Лудмил», или их «атец», потому что папа по отношению и к мужскому, и женскому, и среднему роду говорил периодически и «он» и «она». Средним родом папа вообще не пользовался. Его в русском языке для папы не было. Кто? Она – твор, акно, шансонэтка (двор, окно, шансонетка). Он: учитэл, папрос, тарелка, гардофел (учитель, папироса, тарелка, картофель).
Когда папа хотел спросить:
