Оксана заплакала.
– Лучше не надо, – она говорит. – Я, пожалуй, пойду.
– Что значит: не надо? – ревет ей мой Федор.
Она погладила меня по голове и навалилась мне на спину своей мокрой мордой. Я весь ходуном заходил: это что? Никто, кроме Федора, так и не смеет! Чтобы лапами лапать и морду валить.
– Прости, – говорит, – мы не можем. Ты что? Он всех же вас кормит!
– Постой! – брешет Федор. – Оксанка, постой ты!
– Чего там: постой? Мне вот-вот улетать. Как визу дадут, так и всё, – она брешет.
– Зачем ты пришла? А? Ответь мне? Зачем? Потрахаться очень хотелось, я вижу?
– Козел! – заревела она. – Ты козел! Я, может быть, жизнью рискую, а ты что? Возьмет твой Аркашка меня – и под лед! И Стиву расскажет «народную сказку»! Мол, так, Стив, и так: ну, пропала она! Давай лучше денежки делать, как раньше!
– А Стив твой, он – что? Тоже сказки читал?
– Читал, – говорит, – с Украины они. Его деда с бабкой фашисты угнали.
– Ах, с бабкой! – мой Федор ревет. – Сколько их? Его этих «бабок»? И чем они пахнут?
– Чего мне их нюхать? – Оксана ревет. – Они, если пахнут, так только духами!
– Продажная, да? – Федор мой говорит.
– Кто? Я? Я – продажная. Кто с тобой спорит? А ты? Ты ведь тоже продажный, ведь так?
– О’кей, – отвечает ей Федор, – всё так. Давай-ка вали, надоело мне что-то.
– Ты что? – говорит. – Ты ведь шутишь? Ты что?
– Зачем мне шутить? Нашутились, кончай. Мишане вон скучно. Он тоже всё шутит…
Оксана ушла. Прямо мордой – и в дверь.
– Мишаня, – мой Федор ревет. – Хочешь в лес, а?
Во мне сразу брюхо пошло ходуном.
– В лесу – там свобода! Ну, Миша? Решайся!
Того гляди – лопнет всё брюхо. В нём жар.
– Не хочешь? – мой Федор ревет. – Ну, не надо!
Настя и Даша – Федора сестры, маленькие бабы. Когда у них мать умерла, стало плохо. Через год Настя ушла в школу, а после пришла и вся кровью запахла. Была вся в бинтах. Бинты Федор сразу содрал. У Насти на шкуре была одна кровь. Ей шкуру порезали. Федор кричал. Хотел ее плеткой, но тоже не смог. Тут Даша была, Даша очень ревела. Приехал Аркадий, он им помогал.
Мне Федор однажды сказал: «Пока была мать, Аркашку мы видели только три раза. Первый раз на бабушкиных похоронах, потому что он маме денег дал, хоронить не на что было, второй – на отцовских, а третий – когда моя мать померла. Он сразу приехал и сразу всё сделал».
Аркадий увидел тогда эту кровь, и Настю по морде погладил:
– Делишки! Зачем себе спину изгадила, дурь!
Потом – на машину ее и увез. Привез через день.
– Ты, Федя, с нее глаз не должен спускать. Она у нас колется.
Настя перестала в школу ходить. Потом вдруг пропала. Приехал Аркадий и нам говорит:
– Сиди здесь. Найду, не волнуйся.
Привез нашу Настю.
Она тогда села на стул и молчит. Нарочно так села: от Даши подальше.
Это было весной, когда бабки кончились и пронесло нас. А летом Аркадий обеих увез. Но Настю вернули. Нам с ней тяжело. Она у нас колется. Даша – ребенок.
Я маленьких баб теперь редко вижу, потому что цирк дал нам с Федором клетку. Но в ней до меня кто-то жил. Чую я. Больной, и вонючий, и, кажется, желтый. Я видел, как шерсть выметали метлой.
Оксана ушла, и мой Федор ушел. И стало темно.
…Куда-то меня повели. А куда? Содрали всю шерсть с задней лапы. Лапа стала белой и маленькой. Меньше, чем у Оксаны. Я лег на пол, но меня не отпустили и принялись шерсть отдирать со всех мест: с боков, с лап и с брюха. Хотели, чтоб я стал, как все: человек. А я поднял морду, увидел кого-то. Не знаю кого, но увидел, увидел! Он тоже ревел. Он хотел мне помочь. Задрать он мог всех, кто тогда меня му-у-учал!
– Ты дрыхнешь, Мишаня?
Мой Федор пришел. Я сразу проснулся: так Федором пахнет!
– Вставай, дело есть.
Мы с ним сразу пошли.
Мне весело стало. Мы с Федором вместе.
На нашем дворе стоял маленький автобус, меньше, чем у Ван Ваныча, а за рулем сидела баба с черной шерстью на голове.
Она забрехала:
– Ну, брат, ты даешь! Я думала, шутишь, а ты! Ну, прикольчик! Медведя привел! Ну, давай! Прокачу! Люблю я зверей, они лучше, чем люди.
Федор втолкнул меня, сам сел рядом с ней, и мы поехали. И баба всё знала: куда мы хотим. Мы быстро катили.
– И долго мне ждать тебя там, у ворот? – ревет она Федору. – Ты уж быстрее!
– Ну, ясно: быстрее! Р-раз, два – и вперед!
– А Миша зачем там?
– А Миша – для смеху. Подарочек сунет.
– А где твой подарочек? – баба ревет.
– А здесь, – отвечает мой Федор, – здесь, в сумке.
Сумка у нас толстая, как подушка, он держит костюм в ней, мои рукавицы и много еще всяких тряпок и дел.
– Ну, ты! – баба брешет. – А как тебя звать?
– А Мишей, – он брешет. – Я Миша Иваныч.
– Ты – Миша? А миша? Он что, тоже – Миша?
– И он тоже Миша. Михайла Иваныч.
Она так брехала, чуть дом не снесли.
– Дела! – брешет баба. – Я Шура. Лады? Считай: познакомились. Очень приятно.
Тут вдруг полетела какая-то пена. Густая, как будто вверху кто-то кашлял. Я знаю, как это: так кашляет Федор, когда мы работаем. Кашлянет – плюнет. Густой белой пеной, горячей, как эта.
Она становилась все гуще и гуще, и я стал дрожать от какого-то страха.
А баба ревет:
– Ты гляди! Вот это подарок! Чтоб снег в это время!
А, снег! Это было тогда. В лесу тогда было, как маму убили.
– Зима, – отвечает мой Федор. – Пора.
Он вытащил меня из автобуса, и мы сразу лапами – в белую пену. Тут я испугался. Не снег это! Нет. Снег был весь горячим, а этот холодный.
Оставили бабу в автобусе.
Увидели клетку, в которой был парень. Надутый, как шар в нашем цирке, и вонь.
– Здорово, омон, – брешет Федор. – Давай скорей пропускай: мы по делу, не просто.
– Ты что? – брешет парень. – Все спят, отдыхают. Приказано не было. Поздно для дел.
– Давай пропускай! – Федор мой заревел. – Я правила знаю! Сказал: я по делу!
– А я говорю: давай шлепай отсюда! – И мордой так двинул, и щеки раздул.
– Наставили вас, мудаков! – брешет Федор.
Тут парень достал пистолет. Это что? Пугалка такая, я знаю. Она как хлопушка, но только погромче.
Вот Неля возьмет пистолет и пугнет. А бурый ложится в песок помирать. Тогда Неля плачет, а бурый – ни с места. Она опять плачет, и бурый встает. Встает, весь в опилках, и пляшет кадриль.
– Считаю до трех! – этот парень ревет. – Пеняй на себя: уложу вас, и всё!
Ух, мне горячо стало в брюхе! Ух, стало! Сейчас обоссусь на всю улицу! Ух! Задрать его надо, задрать – и с концами!
Но я не успел. Баба эта пришла.
– Сдурел! – она брешет. – Не видишь, он шутит?
– Шутник заявился! – тот, в клетке, ревет.
– Пошли, – брешет баба, – пошли поскорей! Сынок, извини! Видишь: шутит ведь он!
– Шутки в жопе у Мишутки! – ревет этот, в клетке.
Баба схватила Федора за лапу, мы сразу полезли в автобус тогда.
А пена летела. Вверху кто-то кашлял.
Я хотел согреть Федора, тыкался ему в плечо намордником, но Федор мой был как железный, и всё. Я ткнулся тогда даже к Шуре.
– Гляди, – она брешет, – и зверь наш струхнул! Тебя, значит, любит!
– Да я без него… – ревет Федор мой и к морде моей прижимается мордой. – Да я без него как без рук. Он не зверь. Он брат мне, вот так! И вообще: лучше брата!
А Шура ему говорит:
– Расскажи!
Она ничего ведь про жизнь-то не знала! Оксану не знала, Аркадия тоже, и Дашу с Настеной, и как мы все жили! Тут я заревел. Как сказать? Не могу.
– Мишаня! – мой Федор тогда забрехал. – Кончай ты реветь! Ты нас очень пугаешь!
А Шура ему говорит:
– Не, ты что? Совсем не пугает! Он мне – объясняет!
Какая она, значит, умница – Шура!
– Пойдем, – говорит она Федору. – Хочешь? Чайку хоть попьешь.
– А Мишаню куда?
– Да как же? Он с нами! Ведь он тебе брат!
В подъезде у них было грязно и мокро. И пахло, как будто не чистили клетки. За дверью висели какие-то шкуры. Одна была лошадь, другая собака, а третья – не знаю, но пахла железом.
Вошли к Шуре в клетку. Паршивая клетка. Стол, стулья, на стенах афиши. Едой и не пахнет. Наверное, нету.
– Одна? – говорит ей мой Федор. – Без мужа?
– С ребенком живу, – брешет Шура, – с сыночком.
– А муж где?
– Да он нам зачем! – она брешет. – Ребеночка сделал, большое спасибо.
– А ты молодая, – ревет ей мой Федор, – годам к сорока подвалило, не больше?
– А что? К сорока! Всё при мне! – она брешет.
– Да как же ты тянешь? Одна и с ребенком?
– Ну, как? А другие? Все тянем, не плачем. Ты выпить-то хочешь?
– Хорошее дело, – ревет ей мой Федор, – но я не алкаш, ты об этом не думай.
