Стоя на ногах, тётя Маруся повернула лицо и всё тело к утреннему, но уже ощутимо – ощутимо тёплому солнцу и стала принимать солнечные ванны. Купальник у неё – по моде тех лет – был цельный, глухой; не закрыты им были только ноги – по всей высоте, руки – по всей длине, и верхние небольшие части груди и спины. Цвет его был, помнится, тёмный; никакого рисунка – опять, по моде тех лет – купальник не имел.
Когда тётя Маруся обсохла, она сказала: – Вот это упражнение – называется Колесо. И, расставив ноги в стороны, а руки раскинув – также в стороны, она уверенно, энергичным, резким рывком «бросила» тело своё влево, в сторону, а далее – вниз. Используя, скажу теперь, силу ускорения этого движения своего, она приземлилась вначале на руки, на кисти рук, а дальше, вероятно, немного спружинив на них, почти мгновенно очутилась вновь на ногах. Секунду – другую отдохнув, она повторила данное упражнение; краткое время отдохнув опять, она снова сделала повторение этого упражнения. – Хочешь попробовать? – весело спросила она.
– Ага, – исполненный любопытства, ответил я.
Под руководством тёти Маруси – я вначале медленно, боязливо, неумело стал делать данное упражнение, Колесо. Ну а дальше – и довольно таки быстро – всё лучше и лучше. И к тому времени, когда мы с ней, с тётей Марусей, должны были уходить с речки, я, можно сказать, уже освоил это, конечно же, акробатическое элементарное упражнение.
Идя с речки по деревне, я впервые в жизни увидел индеек, важно и вместе потешно, разгуливавших группой по деревенской улице близ одного из крестьянских домов. Потешность этим мясистым крупным домашним птицам придавали их длинные, красного цвета, условно скажу, носы.
Озираясь на них, этих птиц, и идя за тётей Марусей, мы с ней поравнялись с очередным на деревне крестьянским домом, в палисаднике которого мужчина – крестьянин занимался каким-то своим делом. Ему было на вид – лет 35. Около него находился мальчик лет пяти.
– Тимош, здравствуй! – Остановившись, поздоровалась с первым тётя Маруся.
Мужчина взглянул на неё и, простодушно улыбнувшись, ответил: – Здрасьте, Марья Романовна. С приездом!
– Спасибо. Как поживаешь? Шура как?
– Шура – то? Ничего. Сейчас на работе, в колхозе. А мне в ночное нынче с лошадьми. Живём? – Да помаленьку.
– Дождя давно не было? – Спросила ещё тётя Маруся.
– Недели две уж вёдро всё стоит. По за тот день грозная тучá шла, да не дошла, мимо прошла. (В слове туча – мужчина сделал ударение на последний слог; в дальнейшем, я и от других жителей деревни Сказово слышал такое же точно произношение этого слова). Пока шёл разговор, мальчик знакомца тёти Маруси, видимо, ради шалости, решил забраться на не такое уж и маленькое деревце, не помню, какой породы – наименования, росшее в палисаднике. Заметив это, мужчина мягко и одновременно чуть встревожено сказал:
– Сынок, слазь. Упáнешь! (упадёшь (примечание автора)).
– Балуется, баловник?
Ну ладно, Тимош, пока! Шуре – привет.
– До свидания, Марья Романовна, – сказал мужчина и, опять обратившись к сыну, повторил просьбу свою – уже более настойчиво.
Когда мы, спустя очень краткое время, подошли к нашему дому, дому Авдеевых, дед Евдоким сидел на крыльце и вил кнут. Зятю своему, деду Евдокиму, что-то сказав, тётя Маруся ушла в дом. Ну а я, испытывая новое любопытство, остановился около хозяина дома и стал наблюдать за этой его работой. Дед Евдоким, ещё следует заметить, был примечателен тем, что на лбу у него сидела довольно большая шишка. Поначалу я думал, что она возникла у деда Евдокима от какого-то удара, и должна вот-вот пройти. Но она, сколько я знал последнего, не проходила у него никогда, – ни в 1956-ом году, пока гостил я в деревне Сказово, ни в последнем, 1961-ом году, когда я в последний раз был летом на каникулах в Сказово. С кнутом я был уже знаком, – в том смысле, что не раз видел его в руках пастуха в деревне Богачёво; видел, как побаивался – «уважал» кнут крупный и мелкий рогатый скот целого стада, прогонявшегося пастухом по этой деревне. Я же тогда, очевидно всё же, как маленький житель города, очень боялся таковых домашних животных, тем более, если они представляли собой целое стадо. Ну и потому мне было интересно, как делают кнут, орудие управления – устрашения крупного и мелкого рогатого скота, – даже целого стада.
Постояв так несколько минут около деда Евдокима, который молча делал своё дело, – вил кнут, я спросил двоюродного деда: – Дядя Евдоким (я его всегда называл именно так, вероятно, потому, что иначе называть его: дед Евдоким, дедушка Евдоким, – было бы для меня неестественно; в первом случае, называть его так – было бы грубо, неотёсанно, а во втором – дедушка Евдоким – звучало бы в моих устах фальшиво, лживо, хотя бы потому, что со мной он был всегда малообщителен, малоразговорчив; вместе с тем, насколько я помню, он и с другими также был не сильно разговорчив), дядя Евдоким, а вы делаете кнут длинный, как у пастуха?
– Длинный, – ответил двоюродный дед и, отложив в сторону свою работу, стал крутить «козью ножку» из куска газеты и порции махорки или мелко нарубленного табака – самосада (в своём огороде Авдеевы сажали настоящий табак).
– А можно я возьму кнут… в руки? – через какую-то паузу спросил я ещё, заодно понаблюдав, как дед Евдоким делает и курит свою самокрутку.
– Ну, возьми.
Пока двоюродный дед делал свой перекур, я, для проверки длины кнута, взял его за уже готовое кнутовище и неспешно пошёл с кнутом по двору, – в сторону деревенской улицы. Кнут оказался уже метров 5 длиной. Почувствовав в себе сильное желание пощёлкать им, – а сделать это во дворе Авдеевых было невозможно – из-за домашней живности, всегда, в светлое время суток разгуливавшей здесь, – я спросил деда Евдокима, указав рукой на деревенскую улицу: – А можно я им пощёлкаю, – там?
– Ну, давай, – неотрывно глядя на меня и покуривая свою самокрутку, ответил он.
Выйдя на улицу и увидя, что та была свободна для этого моего занятия, я почти тут же принялся за дело. Вспомнив, как орудовал кнутом богачёвский пастух, когда прогонял стадо через деревню, я стал пробовать копировать его, эти его не столь хитрые движения. Удачно – неудачно копируя их, звука «выстрела» или же обыкновенного хлопка кнутом, как я ни старался, у меня так и не получалось.
– Дядя Евдоким, а почему он не хлопает, не щёлкает? – громко спросил я. В ответ двоюродный дед поманил меня к себе рукой. Бросив кнут на дороге, на деревенской улице, я подошёл.
– Вот эту «косичку» надоть вплести в кнут. Неси сюда его.
Когда я возвратился с кнутом, дед Евдоким, потушив самокрутку, стал вплетать «косичку» в хвостовую часть кнута; «косичка» же представляла собой косичку – в буквальном смысле слова, но из конских волос, как я узнал потом у деда Евдокима. Вместе с тем, «косичка» была не вся «косичкой»: начиналась она петелькой, через которую осуществлялось прикрепление «косички» к хвостовой части кнута, потом шло само плетение, толщиной 5–6 миллиметров, заканчивавшееся прочным, тугим узлом, после которого конские волосы, так сказать, были выпущены на свободу и представляли собой конский тонкий хвостик, сантиметров 5–7 длиной.
– На, – закончив дело, и передавая мне кнут, сказал дед Евдоким.
Взяв кнут, я весело устремился на деревенскую улицу, которая всё также была пуста. Сразу – не сразу, но у меня уже стало получаться относительно громкое щёлкание, хлопанье кнутом. Деду Евдокиму, видимо, было приятно, что я, хоть и в игровой форме, интересуюсь их крестьянским трудом, и поэтому он достаточно терпеливо ждал окончания моей забавы.
Поняв, что и я – в каком-то смысле – могу орудовать кнутом, я тотчас прекратил это своё занятие и вернул кнут двоюродному деду, не преминув спросить его при этом: – Дядя Евдоким, а вы не подарите мне «косичку»?
Вместо ответа дед Евдоким стал выплетать – высвобождать последнюю из кнута; не помню, легко – трудно ли сделав это, он сказал, протягивая её мне:
– Ну, бери.
Очень довольный, я ушёл в дом прятать «косичку». Подарок этот я задумал взять с собой в деревню Богачёво, куда, по разговорам близких моих, меня должны были отправить после отдыха – пребывания в деревне Сказово. Подаренная «косичка» была чёрного, совершенно чёрного цвета. Как оказалось потом, у деда Евдокима были и другие, другого цвета «косички» – белого (седого) и коричневого. И хотя я бы желал заполучить в подарок и их, – спросить об этом у двоюродного деда – постеснялся всё же.
Постепенно пришёл вечер этого дня. С пастбища возвратилась домашняя скотина. И в тот день, и во все другие я всегда видел, что с пастбища, по деревне шла только домашняя скотина жителей деревни Сказово; колхозного же стада – я никогда не видел. То ли у него был другой маршрут возвращения с пастбища на колхозный скотный двор деревни Сказово, то ли деревня эта вообще не имела ни колхозного стада, ни, соответственно, скотного двора, поскольку, напрашивается тогда мысль, входила в состав большого колхоза (совхоза), объединявшего собой какое-то количество деревень, в одной из которых (но не в Сказово) и находилось – содержалось это колхозное (совхозное) стадо. Кстати, деревня Сказово была в те годы небольшая – домов 40, вряд ли больше.
