Не помню, что я делал дальше в этот день. Ну а на следующий, который был, надо полагать, выходным, состоялся праздничный обед, – по случаю нашего с бабой Катей приезда. За столом были: баба Люба, дед Евдоким, Николай – их сын, жена его (кажется, её звали Валентина) да мы с бабой Катей. Из праздничных блюд, которые были выставлены на столе, были – самое главное – жареная баранина да мёд. Вряд ли лишне будет сказать, что не только мёд был свой, домашний – семьи Авдеевых, но и баранина, – она также была своя.
Об этом было сказано за столом, – кем-то из взрослых. Поняв, что какую-то овцу или барана зарезали, «забили», я решил при первом же удобном случае заглянуть в хлев Авдеевых, дабы глазами своими узреть следы убиения этого, довольно крупного домашнего животного. Забегая вперёд, тут же скажу, что когда я «по горячим следам» заглянул в хлев, ворота которого были очень часто открыты (входом своим хлев имел не дверь, но целые ворота), то увидел, что под потолком его, вроде как, на каких-то железных крючках, висят несколько овечьих шкур, одна из которых была, если можно так сказать, свежая, совсем ещё сырая изнутри. Помнится, вид этой последней шкуры, добавлю, слегка голубоватого цвета изнутри, навёл на меня жуть. И мне было уж не интересно, жутко разыскивать другие следы убиения этого домашнего животного. Обед… Обед был, помимо того, что был он праздничным, ещё и патриархальным по своей сути – характеру. Никогда в жизни своей, – то есть, я хочу сказать – вообще, в целой своей жизни, – я не видел своими глазами, воочию, чтобы люди, сидящие за столом, еду ели из одной посудины. Здесь, в Сказово, в 1956-ом году я это увидел.
Но начну по порядку. Праздничный стол, накрытый просто клеёнкой, стоял в середине «зимней» комнаты. К столу были подставлены деревянные лавки, стоявшие, как я уже говорил выше, обычно вдоль стен в данной комнате. Не помню, был ли на столе алкоголь; если даже и был, то всё равно – пьяных или же заметно навеселе, утверждаю, никого за столом в тот, праздничный обед не было.
Обед начался с первого блюда, которым была окрошка. Не по тарелкам она была разлита – перед каждым сидящим за столом, но стояла посередине его в довольно большой чугунной посуде, в чугуне. Перед каждым же сидящим были положены прямо на стол – по деревянной, довольно старой ложке да по куску чёрного, ржаного хлеба. Помнится, первым зачерпнул ложкой своей из чугуна – дед Евдоким; после, кажется, баба Люба. Ну а дальше, не суетясь, не торопясь, – все остальные.
Увидев, что и баба Катя зачерпнула ложкой из чугуна, я, копируя её и хозяев дома, сделал то же самое.
Во время еды этой стояла удивительная для меня, какая-то «деревянная», продолжительная тишина. Дед Евдоким, после каждого зачерпывания ложкой, всегда подставлял под неё – у самых губ своих – кусок чёрного хлеба, становившийся постепенно – от еды его – всё меньше да меньше.
У деда Евдокима, теперь пришло время сказать, были средней величины усы. И было довольно неприятно смотреть, как они – от этого первого блюда, окрошки – быстро сделались мокрыми.
Ещё любопытно было то, что дед Евдоким – во время еды этой – был подчёркнуто серьёзен, сосредоточен и даже как будто важен. Баба Люба выглядела проще, естественнее за столом. Как и муж, она также подставляла у самых губ своих кусок чёрного хлеба – под наполненную окрошкой ложку, но, когда ела, её рот, теперь замечу, довольно широкий на широком лице, вследствие, вероятно, беззубости своей, точно улыбался. Николай, Валентина да баба Катя вели себя не примечательно – за едой окрошки. Я же, повторю, только копировал взрослых; даже, кажется, подставлял, хотя и неловко, кусок чёрного хлеба под, наполненную окрошкой, деревянную ложку свою.
После первого блюда – приступили ко второму, жареной баранине, кажется, с картошкой. Здесь, в моей памяти, как-то не отложилось – стояло ли оно, это блюдо, на столе в чугуне или в какой-то другой посуде. Еда второго ничем не отличалась от еды первого блюда. Сидевшие за столом, также зачерпывали ложками из одной, общей посудины. Хорошо помню, жареная баранина, приготовленная мелкими кусочками, была фантастически вкусной; натуральность, свежесть, самая, самая что ни на есть блюда этого, без сомнения, являлись объяснением такового вкуса.
Ну и мёд на десерт, можно сказать, завершал этот праздничный обед. Целый металлический тазик, стоявший на столе, был верхом наполнен кусками с сотами, которые выглядели чрезвычайно аппетитно. Баба Люба или кто-то другой нарезали к столу соты с мёдом так, что они – по своему размеру да даже отчасти и по виду – напоминали собой порционные куски, в частности, чёрного, ржаного, ноздреватого хлеба. Мне, кажется, все, – тем более я, – взяли из тазика по куску такого «хлеба».
Заметив, что я не умею есть мёд в сотах (кусок свой, ни на кого не глядя, я поначалу принялся лизать языком, а потом – часть его, куска, засунув в рот, попытался высасывать мёд из сотовых ячеек), баба Катя сказала мне:
– Кусай его и жуй, жуй, жуй. Мякоть только не глотай – это воск; есть его нельзя.
Я послушался и стал есть мёд в сотах так, как сказала бабушка. Один кусок я, сладкоежка, съел достаточно быстро. Второй – ещё быстрее. Но когда же я стал есть третий, вкус его мне сразу показался престранным, помнится, сладко – горьким, а в целом – гадким. Повнимательнее взглянув на то, что ел, я увидел, что ячейки в моём куске – не все заполнены янтарного цвета мёдом; какая-то, и вовсе не малая их часть содержит в себе что-то белое. Мне, дошкольнику, тогда было ещё не совсем понять – что это такое. Ну а спрашивать у бабушки я тоже не стал. Сам не знаю – почему? Вероятно, потому, чтобы не портить за столом аппетита никому. Однако, спустя несколько лет, через учёбу в школе, я знал уже, что наполнения белого цвета в сотовых ячейках – это личинки будущих пчёл.
Положив не доеденный кусок на стол, рядом, если можно так выразиться, со жмыхами из воска, отходами от моих кусков мёда в сотах, я принялся от нечего делать разминать в руках один из этих жмыхов. Форму в моих руках он принимал разную; то делался кубиком, то шариком, то цилиндриком в виде колбаски, и прочее.
Мало-помалу за столом возник средь взрослых разговор, так сказать, под квас, который баба Люба принесла на стол в какой-то ёмкости и разлила всем сидевшим по кружкам. Впрочем, я в него, в этот разговор, особо не вникал, отметив для себя в разговоре то, что на днях должна была приехать тётя Маруся – так я звал её – родная сестра бабы Кати и бабы Любы.
Тётя Маруся была моложе сестёр своих. Жила она, а точнее сказать, прописана была в Москве вместе со своим мужем, Сергеем (как величали его по отчеству – не знаю; я же всегда звал его – дядя Серёжа); прописана…, потому что в действительности супруги Борисовы (такая была фамилия их) жили, как мне известно, то в Калининграде – на Балтике, то в Тикси, а то в Мурманске. Дядя Серёжа имел какое-то отношение к Гражданскому морскому флоту, потому что он носил морскую, чёрного цвета форму без погон. Детей у Борисовых, ещё скажу, не было.
– Коль, сходи к «Хухую»…, – неожиданно услышал я таковую фразу от бабы Любы. Обратившись к своему сыну, баба Люба ещё что-то добавила, – для чего надо было сходить к «X….». И из полной её речи, которую полностью я всё же не помню, я понял, что «X….» – это деревенский мужик, имевший таковую нецензурную кличку. Сейчас я предполагаю, что «X….», вероятно, делал в деревне самогон, и накануне приезда другой родной сестры, проживавшей тем более так далеко, баба Люба, таким образом, позаботилась о её встрече.
Прошёл день или же несколько дней, и тётя Маруся приехала, – приехала одна, без мужа. Дядя Серёжа, по её словам, должен был тоже прибыть – приехать, но чуть позже.
Лето стояло замечательное, солнечное. И, надо думать, отметив свой приезд в кругу родственников, а может ещё и знакомых, тётя Маруся первым делом собралась – в одно прекрасное утро – на речку Исчезайку. То ли я с ней сам увязался, то ли она сагитировала меня, – составить ей компанию, – не помню. Впрочем, для себя я тогда твёрдо – натвердо решил: ни в коем случае не купаться в речке… Ну а тётя Маруся была, видно, проинструктирована на сей счёт, – я так полагаю, бабой Катей, потому что, когда мы пришли на речку, она, тётя Маруся, раздевшись до купальника, стала купаться одна, может быть, в том «бучиле», в котором я тонул 2 года тому назад. Искупавшись и выйдя на берег, она с очень бодрым, весёлым видом спросила меня: – Вова, а ты, значит, в этом году в школу пойдёшь?
– Да, 1-го сентября, – радостно ответил я.
– Та – ак. Хорошо! Будешь потом уметь читать, писать, считать. Физкультурой тоже научат заниматься. Сейчас обсохну и покажу одно упражнение из неё.
Стоя на ногах, тётя Маруся повернула лицо и всё тело к утреннему, но уже ощутимо – ощутимо тёплому солнцу и стала принимать солнечные ванны. Купальник у неё – по моде тех лет – был цельный, глухой; не закрыты им были только ноги – по всей высоте, руки – по всей длине, и верхние небольшие части груди и спины. Цвет его был, помнится, тёмный; никакого рисунка – опять, по моде тех лет – купальник не имел.
