Папа очень жалел маму, когда она болела. Он любил с гордостью повторять:
– Мама у нас бална-а-ая!
Но сам болеть не любил совсем. Если вдруг он проговаривался, что у него «галава сэчас лопнэца» (голова сейчас лопнет) и Аделаида предлагала принести ему анальгин, папа всегда презрительно произносил одну и ту же фразу:
– Нэ хачу привикат к лэкарствам! (Не хочу привыкать к лекарствам.)
Когда бы он успел привыкнуть? Ему ж только предлагали выпить таблетку, чтоб не болела голова. Зато мама пила горстями и на виду у всех. Папа перед ней за это преклонялся.
Кроме уроков в школе, папа в спорткомплексе вёл группу гимнасток. Иногда по воскресеньям проводились соревнования, и папа брал их с Семёном собой. Мама всегда оставалась дома. Она такие мероприятия не уважала и никогда не посещала. Ей было неинтересно. «Вот если б меня пригласили в филармонию… – говорили она, поведя плечиком. – Кого я в том спортзале не видела?! И воняет там невыносимо! Василий! Там что, действительно не проветривают никогда? Такой спёртый воздух! Фуф!»
Зато Аделаида обожала запах пота в спортзалах, возбуждённый гул, стоящий в них перед соревнованиями. Все знали друг друга по именам, друг с другом здоровались, перекрикивались чуть ли не через весь зал, и создавалось иллюзия одной большой и дружной семьи. Она обожала ощущение праздника Здоровья и Силы, которым, казалось, были насквозь пропитаны спортивные снаряды, маты, да и сами высоченные потолки с облупленными стенами. Она блаженно растворялась в этом ощущении полной свободы и раскрепощения, которые витали в серо-коричневом невзрачном здании. Это был другой мир, другая планета. Именно там Аделаида впервые увидела и на всю жизнь запомнила стройных, красивых гимнасток с лентами, обручем, в обтягивающих чёрных купальниках. Они, не стараясь ничего прикрыть и не стесняясь никого, словно летали по залу, поднимали высоко руки, показывая подмышки, и садились на шпагат! У них в Городе одежду без рукавов женщины не носили даже летом. Хоть и короткий, но рукав должен был присутствовать обязательно, потому что мало ли что будет видно! Эти прилетевшие с другой планеты гимнастки совершенно не волновались, что на них нет не только длинных, волочащихся по земле юбок из пальтового драпа, а даже хоть чего-нибудь короткого, прикрывающего переход из ног в спину и живот! Они были так не похожи на тех сутулых толстых женщин, которых привыкла видеть Аделаида! «Да, – иногда думала она, наблюдая, как очередная точёная красавица сидит с раздвинутыми ногами на бревне, – у неё из-под купальника трусы видно, и ничего! Вот если б кто-нибудь из соседей хоть краешком глаза увидел, как эта гимнастка себя ведёт и заметил в зале их с папой, что бы было-о-о! Потом бы вообще весь Город узнал, куда Василий свою дочь, оказывается, водит!»
В Городе Аделаида так никогда этих «гимнасток» и не видела. То ли они переодевались прямо после соревнований тоже в длинную, бесформенную одежду и скользили вдоль улиц незаметно, как тени, стараясь не привлекать к себе внимания, то ли они приезжали к ним только на несколько часов потренироваться у папы, а потом снова уезжали в ту страну, где был отпечатан Букварь с мамой в юбке до колен и помадой на губах.
Но сам папа совсем не любил такие зрелища. Он ходил туда исключительно по долгу службы, так как выставлял команду, которую сам тренировал. Или делал вид, что не любит, в целях безопасности, то есть – чтоб Аделаида вдруг не изъявила желания что-нибудь из происходящего в спортзале повторить. То, что творилось в Городском спорткомплексе, должно было законсервироваться и оставаться только там. И никакого отношения к реальной жизни «нармалных лудей» (нормальных людей) это не имело.
Что ты думаешь, – говорил папа, – ана на брэвнэ стаит и что? Что из нэво палучица? Ничево! У них всэх в галаве ничего нэту! Бусто! Они всэ – всэ троэчники! Плохо занимаутся в школе, чтоб савсем в жизни нэ умерет вот ходат суда, патаму что тупие. На каво они пахожи?! Худие, страшние… – брезгливо говорил он, – у женщины плэчи дальжни бить кругли.
Может быть, папа их вроде как не любил, потому что прекрасные гимнастки наводили папу на мысль о «шансонэтках»? То есть – «испорченных» женщинах? Аделаида этого не знала…
Зато мужские соревнования по лёгкой атлетике и по борьбе он смотрел с упоением! Как только заводилась национальная музыка, возвещающая о начале соревнований, весь маленький амфитеатр начинал возбуждённо ёрзать. Папа тоже уже ничего не видел вокруг себя. Тут на круглую, засыпанную песком вперемешку с опилками арену выходили коротконогие, ляхастые борцы. Они становились друг напротив друга и хватались мёртвой хваткой то за плечи, то за спину, то рвали друг на друге до крови уши. Кровь смешивалась с потом, босые ноги поднимали столбы пыли. Они топтались, потом делали резкие движения, что-то резкое выкрикивали… Амфитеатр от восторга рвал и метал, кусался и плакал… Аделаиду тошнило…
Интэресно! – говорил папа. Его возбуждению не было границ. – Мущина ест мущина! Эта красыва! Мущина должэн бит силным, виносливым. Много кушат, много работат. Они тренируются, будут силние, хорошо могут работат!
Папа любил, когда много и хорошо «физычски» работают. Чтоб до седьмого пота, чтоб вздувались все мышцы и отвалились задние ноги. А потом чтоб домой, где «женщина, у катораво кругли плечи» нагреет в кастрюльке воды, что «памица више пояса» (женщина, у которой круглые плечи нагреет в кастрюльке воду, чтоб помыться выше пояса…) Этот «пояс» тоже очень озадачивал Аделаиду. Слово «помыться» всегда употреблялось в сочетании с «выше пояса». Почему не надо было мыть «ниже пояса», она бы ни за что не смогла объяснить. Потом надо «харашо кушат, спат» (хорошо покушать и заснуть). Все работы, где не были задействованы мужские мускулы, ну, там, инженер, архитектор, папа называл «сиристианскими». Аделаида точно не знала, что это такое, но то, что это нечто позорное, была уверена. Только врачей папа не трогал, несмотря на то, что они мускулами не играли. Папа их боялся больше смерти. Может, именно поэтому он никогда не простуживался, не жаловался на сердце, давление, зубы, уши. Папа вообще не допускал мысли, что кто-то ещё, кроме его жены, имеет право болеть. Он презирал саму болезнь и больных. Презирал и ненавидел физически неполноценных. Папа считал, что право болеть – это прерогатива некоторых избранных со всего мира, во главе которых, несомненно, стояла его «Нанам-джан». Когда папа видел сгорбленного старика, или старушку, то неизменно спрашивал:
– Как можно до это сэбя давесты?! Какой кривой стал!
Но было «плёха» маме…
Аделаиде постоянно делались замечания, это был её образ жизни.
– Убери волосы со лба! Не наклоняйся сильно над книгой! Голову держи прямо! Не сутулься! Так у тебя сколиоз появится! Выпрями спину, а то будешь горбатая!
Как только попадали в общество, обращённое к Аделаиде «не сутулься» и «убери волосы со лба» звучало чисто автоматически, просто чтоб заполнить паузы в разговоре или убить время.
Она «выпрямляла» спину, стараясь ходить «ровно». Но усилий хватало буквально на две минуты. Слабые мышцы спины начинали нестерпимо болеть.
– Папа! Может, мне надо записаться на какой-нибудь спорт? – не раз спрашивала Аделаида, но папа, страшно раздражаясь, неизменно отвечал:
– Какой ещо спорт?! Сдэлай вовремя уроки, вихады ва двор, бегай – пригай и хватит! Будэт харашо!
Аделаида снова, молча опускала голову. Она рисовала в своём воображении их двор, в середине которого стоят деревянные скамейки со столом. Там постоянно возятся соседки, «дворняги», как их называет мама. Они, перекрикивая друг друга, то чистят зелёную фасоль, то с остервенением натирают до блеска алюминиевые кастрюли смесью песка с курьим помётом. За столом мужики пьют вино. Они начинают двухсотграммовыми стаканами. Потом тащат из дому вазы для конфет, рога, копыта. Потом поют. От одной только мысли, что Аделаида вдруг, резко распахнув дверь, как ненормальная, выскакивает во двор в обтягивающих задницу спортивных штанах, и начинает по двору «бегать-прыгать», выделывая всевозможные ужимки и кренделя вокруг пьяных мужиков, у неё подкашивались коленки. Она в свои одиннадцать лет уже вполне отдаёт себе отчёт в том, что у пьяных мужиков будет и науме и на языке, и дело вполне может дойти до поножовщины. А от дворовых поборниц морали за такой «разврат» можно получить недощипанной курицей по темечку.
Аделаида нечасто болела и не жаловалась на недомогание или головную боль. Когда становилось уж совсем невмоготу, и она всё-таки бывала вынуждена это сделать, папа раздражённо бросал:
Глупасты нэ гавари! Какое время тэбэ балет! Замалчи сечаже! Я знаю, ти эта гавариш, чтоби уроки нэ дэлат! Сматри, сэводня пятница, а ва вторник я опят в школу приду! Пасматру, какой у тэбя палажение эст! Ти сам знаэшь: если у тэбя прабелы – исправляй палажение!
