Баба отвечает:
– Дак ото ж! Полицай жидов спасав. Жиды ему золотом платылы. Ясное ж дило. А нам платыты ничим. Мы в колхози за палочкы робылы. Полицай палочку нэ визьмэ. И хвашист нэ визьмэ. Дак ото ж вы с полицаямы и з хвашистамы зговорылыся: нас усех знычтожить. От вы и стоялы руки у карманы: з одного боку хвашисты, з другого партызаны, а з трэтього – полицаи. А Красной армии зовсим нэ було. Як кризь зэмлю провалылася. И Винниченко твой – жидовский наймыт – стояв. Ага… Точно… Стояв и дывывсь, шоб мои диты нэ выбижалы з огня-полумъя. От воны и нэ выбижалы. А я навищо выбижала? Навищо, я тэбэ пытаю, морда жидовська-партызанська?
И она завыла. Без единой слезинки. Воет и обводит меня победным взглядом.
Я рукой махнул и говорю:
– Горе у вас большое. А тут у людей радость. Вы с ними договорились, чтоб всем настроение портить? Я, например, не такой человек, чтоб на чужой свадьбе что-нибудь портить. Я пойду. Счастливо всем!
Во дворе меня догнал Головач.
– Извиняй, Нишка! Она баба хорошая. Но сильно выпивать стала с горя. Военная вдова. Ее и мужики боятся. Ее хоть стреляй за антисоветские разговоры, она свою линию гнет и гнет, гнет и гнет, гнет и гнет… А вы с Гришей когда уезжаете?
Так спросил, будто наш общий с Гришей отъезд – дело решенное и всем известное. Я постановил не спорить, чтоб не привлекать лишнее внимание.
Ответил по существу:
– А как Гриша похмелится, так и поедем. Вынеси чего-нибудь. А то он сюда самолично явится за бутылякой, всем хуже будет.
Головач согласился с моей правотой.
Вынес початую литровку буряковой, сунул мне в карман:
– Передавай привет Грише. Хай не обижается. Сам понимаешь: свадьба, дело такое.
Я со всех сил улыбнулся.
За время без Янкеля я привык к самостоятельности. Иду куда хочу. Ни перед кем не отчитываюсь. Даже Субботин заскочил куда-то в самую глубину головы. Я его оттуда не пускал наружу. Научился.
А получалось – у Гриши на меня планы. Сбежать прямо с места нельзя. У меня уже накопилось кое-какое важное имущество. Инструменты, одежда. Чуть-чуть. Но и без них никак.
Пошел. Бутыль по боку бьет. Булькает. Я в такт свою молитву повторяю. Мол, жди меня. Кому надо, тот и жди.
Подхожу к хате.
Тишина. Хозяйка-старуха не отзывается. Гриша храпит. Видно, нашел что-то подсобное для похмеления.
Я собрал вещички. Сидор получился тяжеленький.
Бутыль поставил в изголовье Гриши.
Вышел по направлению к неизвестности.
Лодочку свою я уступил по хорошей цене в свое время мужику по соседству. Вода почти сошла. Но за Корюковкой шлях болтался, как холодец. Лодка бы мне и не помогла. Но я о ней все равно вспоминал с теплотой. К тому же деньги за нее давно кончились, а если б я ее тогда не продал, то теперь бы смог укрепить свое положение. С копейкой – совсем другое дело.
Я специально научился рассуждать на жизненные темы в тревожные минуты. Это не каждому дается. А мне далось.
Шел я, шел, где по колено в воде, где по пояс. Где на подводе меня подвозили, где на полуторке. Далеко заехал.
По дороге мне как раз шофер полуторный говорит:
– Бачиш, дым шпарыть? – И рукой показал вдаль.
Вижу – идет дым с трубы. Расстояние примерно минут сорок пешком.
– Там жиды проживають. Последние на увэсь район. Старык и старуха.
Я спросил:
– Точно последние?
– Точно. Тут за вийну усих повбывалы. Я ж мэстный. Знаю. У нас бабы говорять – еврэйка колдуе на шо попало. А муж у ее – годов сто – у нее ж на побегэньках. Думалы – воны погынулы. А писля вийны – знову живуть. Как ни у чому нэ бувало. Живучие! Усе им мало! – Хлопец весело загоготал.
Я для отвода глаз проехал еще сколько-то километров и попросился выйти.
Направился к еврейской хате. Она находилась в низине, земля мокрая, но не вязла.
Шел я легко и весело – ночевать-жить дальше. Тут – отшиб, край света, отдых и покой.
Возле хаты – сарайчик. Рассыпанный почти. Решил, что внутри куры или другая живность. Так как пахло.
Двинулся к жилому помещению. Постучался в шибку. Выглянула старуха с каганцом. Я громко попросился переночевать, показал руками – что хочу спать и кушать.
Она замахала рукой отрицательно. Исчезла внутри хаты. И тишина. Стою, стою, минут десять. Хочется ж по-людски. С разрешения.
Прошел к двери, дернул как следует, что-то там слетело с петель. Но я ж нечаянно.
Вошел. С извинениями, конечно.
Говорю:
– Хозяева, не бойтесь! И чтоб вы не боялись окончательно, знайте – я еврей. Аид. Нисл Зайденбанд. Засветите свет и посмотрите. Шолом! – Как обычно в Остре здоровались евреи между собой. Для шутки. А тут я серьезно.
Ни ответа, ни привета.
Пару раз наткнулся на углы, опрокинул табуретку. Понял, надо справляться своими силами. Нащупал в кармане зажигалку из гильзы – подарок Янкеля – засветил, обвел вокруг себя кругом.
И еще раз решительно говорю:
– Не бойтесь! Вы ж хозяева, не я! Скажете – уйду. Только не гоните. Переночую, а тогда уже и разберемся. Не с курами ж мне ночевать.
Опять ни звука.
Ну, думаю, и молчите, если так. Ноги меня не держали.
Лег на полу.
Сказал:
– Имейте в виду, я тут расположился. Не наступите мне на сердце особенно. По ногам-рукам ходите на здоровье, а на грудь не давите. Спокойной ночи. Агитэ нахт!
Чтоб осознали, что я веселый и не со злом.
Заснул, как скошенный.
Проснулся от кукареканья. Только-только наступал свет. Не сразу вспомнил, где приткнулся. Когда вспомнил, обнаружил, что я в хате один. Остальное – пустота. А я ж так лег, что через меня не переступишь. Старым людям – никак. Дверь загородил. Окна закрытые. А хоть бы открытые – не протиснуться. Крохотные. Фортки, можно сказать, а не окна.
Дело простое, партизанское – погреб. Нашел сразу. Откинул крышку, спустился. Жердинки тонкие, тертые-перетертые. Никого. Картошки немного, подгнила, буряк, лук косичками.
Набрал продуктов за пазуху. Поднялся, решил, что все-таки ушли поверх меня. По хозяйству. К курам.
В сарайчике никого не обнаружил. Прихватил пару яиц. Не удержался, выпил одно на ходу. Приметил дрова. Какие попало, но жечь можно.
Печка холодная, один пепел. Выгорело давно.
В общем, занялся жизнью как таковой. Воды немножко в ведре. Несвежая, но ничего. И так и дальше.
Поел. Опять заснул. Теперь на лежанке.
Проснулся – опять никого. Часов у меня не было. У Янкеля были. Он мне время говорил. А тут я не знаю сколько.
Опять поел. Показалось мало. Спустился в погреб за картошкой. Шарю в поисках пригодной.
И тут слышу звуки. Вроде кто-то кашляет. Я наверх – никого. Опять вниз – кашляет. Давится, а кашляет.
В общем, бегал я таким манером раза три. А оно кашляет и кашляет.
Нигде, как в погребе.
Говорю громко:
– Знаете что, дураки вы старые! Не вы первые, не вы последние, тайники в погребе делать. Выбирайтесь! А то закашляетесь до смерти. Я ж вас предупредил, что я с добром. Сейчас не война. А я не полицай и тем более еврей. А хоть и кто. Выходите, я все равно найду! А вы уже и задохнетесь от старости. Вылазьте! Я б вам по-еврейски сказал, но слова забыл. Честное слово, забыл! Повода не было. Кругом крепкая советская власть. Не бойтесь!
И начал стены обстукивать и ногой толкать.
Хитрость оказалась в том, что старики спрятались не вбок, как обычно делают, а еще глубже под землю. У них там под погребом оказалась еще глубокая яма. И крышка замаскирована – к ней прибита старая бочка. Небольшая бочка. С тряпьем и мусором. Они эту бочку вместе с крышкой поднимали немного в сторону и в землю уходили. И на этот раз так же. Откуда силы? Оттуда. С-под земли.
Появились. Старуха за горло держится и бухикает. Старик ее держит поперек, сам вперед выступает.
Говорит:
– Аид?
– Аид, аид! Всё бы вам аид… Идите уже! Аиды…
Наверху я их рассмотрел. Старуха и правда похожая на ведьму. Беззубая, худющая. Высоченная, как если для женщины. Старик маленький. Видом получше. Но красоты мало. Мало красоты. Ничего, состояние сносное.
Старуха не переставала кашлять.
Спрашиваю:
– Болеете?
Она посмотрела на мужа.
Он за нее ответил:
– Глухая. Громче спрашивайте, если надо.
Я громко спросил насчет болезни.
Она кивнула.
– А если болеете, так надо на постели отдыхать, а не под землей лазить. Там холодно.
Старик доброжелательно ответил, что они привычные и чтоб я не волновался. Они у себя в схроне, бывало, и по несколько дней сидели. Чтоб я не думал. Схрон давно вырытый собственноручно. В самую революцию. Они тогда гораздо моложе были и только сюда перебрались от неспокойствия в родных местах. Погромы и так и дальше. Они между собой постановили, что погибнут вместе, но в последнюю очередь, а до последнего – постараются уберечься. И зеленые приходили, и петлюровцы, и струковцы, и красные казаки. Хату разоряли, а они в схроне спасались. Боялись только, чтоб не подожгли.
Я спросил, как было в последнюю войну.
