Я не слишком слушал.
Сказал свое:
– Янкель, нам надо разделяться наполовину. Ты – в одну сторону, я в другую.
Он как ожидал. Не удивился.
– Иди куда хочешь! Я подправлюсь – сам на делянке пустоту наведу. Мужики местные рассказывали, дрова в лесу растаскали. Подчистую. Как и не было. До щепочки малюсенькой. И хорошо! Думаю, и от землянки мало что сбереглось. Добрались и до нее. Лучше не ходи туда. Не пойдешь?
Я заявил, что, отдавая последний долг Янкелю, на делянку схожу, оставшееся порушу, как сумею, а потом – в самостоятельный поход. Отдельно. Инструменты продам. В собственный карман, если Янкель не против. Машинку где-нибудь куплю для полного комплекта. То, сё. Одеколон.
– Не осуждаешь меня, Янкель?
– Не осуждаю. Иди. Стричь думаешь налево и направо?
Я кивнул.
– Хорошо. На хлеб заработаешь. И долго ходить намерен?
– Как получится. Что ж теперь – не жить? И под немцами люди жили. На оккупированной территории.
– Ага… Кто жил, а кто и не жил. Ладно! Ногу залечу – опять кузнечить буду. Поваландаюсь по селам. И год могу, и два… Мое при мне. В Остёр ни за чем спешить не надо.
И опять про Субботина ни слова. И про Наталку тоже. И я ни слова. Собрал барахло. Двинулся.
Янкель переменил свое место у меня в голове. До этой минуты он являлся моим спасителем. А с этого часа я решил, что он меня обманул. Сказал, что спрячет по моему поводу. По немецкому. А оказалось – втянул меня в еврейскую секретную команду. Разница есть? Есть разница.
Человек человека один раз и навсегда – спасти не может. По одному поводу – спасет. А по другому – зароет. И Субботин так. И Янкель.
А так бы я его ни за что не бросил. Ни за что. Я ж помню войну. Я ж партизанские законы знаю. Сам погибай, а товарища выручай. Может, я его своим рассеянием по земле и выручу. Именно рассеянием. Рассыплюсь по селам мелким бисером. Хватай! На нитку нанизывай! Ага… Попробуй ухвати…
А Субботин что может решить? Напишет рапорт про еврейскую организацию. Пока рассмотрят, пока по столам перекладывать начнут. Обстановка в мире тревожная. Сегодня евреи на повестке дня. Завтра другое. Вдруг и правда третья мировая война. Красиво придумал. Ставка с генералитетом во главе. Сроки ставит Субботин. Пусть он себе сначала сроки поставит! А потом уже мне! И Янкель пускай сам со своими евреями разберется, почему его слушать не желают от страха, а потом мне наказывает, сидеть мне в подполье или как!
И вот мой итог. Вина за мной одна. Единственная. Нечаянная. Негаданная. Неосторожная вина, словом. А значит, простительная. С точки зрения принципа. А если без принципа, то и говорить не о чем.
А в несостоявшийся еврейский лагерь я пошел. Но, так как шел не с обычной стороны, как водил меня Янкель, а с другой стороны, землянки с колодцем я никак не обнаружил. Кружил кругами, натыкался на свои следы, а потом махнул рукой. Дело к весне. Развезло. Не снег, а манная каша комьями. Завязнуть можно до смерти. И не замерзнешь вроде, а опасно. Воспаление легких и так и дальше. Жалел рабочий инструмент, что остался в лагере. Достанется кому-то счастливому. Не мне. И не Янкелю.
Я обнаружил себя в местности Антоновичского шляха.
Пошел прямо. Вырисовалась хата. Сарай. Хутор деда Опанаса. Но все заброшенное, обшарпанное. Я подумал, что там пусто от людей. А место ж хорошее. Главное – крыша есть. У меня в торбе находился хлеб, шмат сала. Я надеялся передохнуть пару дней. Собраться с мозгами и что-нибудь окончательное решить.
Меня встретил собачий лай.
На пороге стоял дед Опанас. Я его узнал сразу. Он смотрел пристально с-под ладони, как богатырь на картинке. Мне было все равно. Я смело шел вперед.
Поздоровался первый.
– Здоров був, дид Опанас!
– Ты хто?
– Не впизнаеш?
– Ни. Кажи, хто, а то в мэнэ ружжо!
Я засмеялся.
– Шо ж ты, диду, вбъеш мэнэ? Отак стрэлыш и вбьеш?
А сам приближаюсь вроде беззаботно. Осталось несколько шагов. Опанас запустил руку за дверь, выхватил ружье и стрельнул в мою сторону. У самого уха пронеслось. Я бросился к нему, вырвал ружье, кинул на землю, в мокрый снег.
– Старый ты дурень! Ты по каждому стреляешь?
Дед твердо ответил:
– По кожному!
Я его обхватил за плечи и немного потряс. Хоть я был ниже его ростом, но плечи Опанаса поддавались легко, голова болталась из стороны в сторону.
– Пойдем в хату! Хватит выкаблучиваться!
Дед будто что-то разглядел в моем лице. Чтоб ему облегчить задачу, я стащил с головы шапку.
– Я у тебя на хуторе был в 41-м. Малой хлопец. Ты меня в сарай послал. А еще двое военных были тогда. Их полицаи словили. Помнишь?
– Нэ памьятаю солдатив. Був малый еврэйчик. А ты ж дорослый… Той малый в мэнэ рушника вкрав. И собаку. Добрый собака в мэнэ був. Букэт.
– Ну, не помнишь, и не надо. Я так… Слышал стороной, что у тебя на хуторе случилось. Хотел примазаться. Вроде знакомый. Пошутить хотел. Я из города. Пустишь ночевать?
– Заходь. Ружжо визьмы. Мэни нагыбатыся тяжко. Попэрэк болыть. Нагнуся – обратно нэ розигнуся.
Я подобрал ружье.
Зашли в хату.
Я выложил свое продовольствие. Старик добавил холодной вареной картошки и соленых огурцов. И хлеба.
Поели. Он молчал, и я молчал.
Опанас поинтересовался:
– Докумэнт у тэбэ якыйсь е?
– Есть. Паспорт. Показать?
– Покажи.
Я показал. Опанас читал по складам. После каждого склада поднимал глаза на меня. Каждую букву сверял.
– А, остэрськый… А хвамылия яка! Боже ж мий! Языка зламаеш. Ну, добрэ… Знов еврэй. Черэз мэнэ багато еврэив пройшло. Вэрталыся зи всього свиту – и черэз мэнэ. От двое було. Чоловик з жинкою. Вона зовсим стара з выду. И вин тэж. А говорылы, шо им по пьятьдесят год. Може, й так. Я в ных докумэнты провиряв. З пэчатямы. З концлагерив йшлы. Хвамылий нэ памьятаю. А нэ так вже давно й шлы. Жинка з поганою ногою. А чоловик ничого. Цилый. Лежав мордою до стинкы. Вона до нього: гыр-гыр-гыр, по-свойому. А вин ий мовчить. Вона йому – гыр-гыр-гыр, з ласкою, шепотом. А вин на нэи як замахнэться кулаком… А я шо… Нэ мое дило. Вона плаче. А в мэнэ двох сынив вбылы на хронти. И стара помэрла. А я зигнутыся нэ можу. Попэрэк давыть. Сам на сэбэ давыть. Отак.
Я не удивился, что у Опанаса были мои родители. Где-то ж они должны были пережидать бессилие. Вот у Опанаса и пережидали.
Я видел седые космы Опанаса, бороду, весь его неопрятный вид.
Говорю:
– Дед, давай я тебя подстригу! Я парикмахер, умею. И на голове, и бороду. Может, последний раз в жизни подстрижешься, красивый станешь. Если умрешь скоро – так хорошо лежать в гробу будешь, красиво. Грошей не возьму. Поживу у тебя с недельку. Идет?
Дед махнул рукой:
– Такэ кажеш – у гробу… А шо, як и у гробу. Стрыжи!
Я достал инструменты. Сварил воду в чугунке. Старик отжалел обмылок. Делал замечания, чтоб я меньше тратил.
Зеркала в хате не нашлось.
Опанас обмацал оставшиеся на голове волосы и бороду. Остался доволен.
Под такое дело выставил бутылку самогонки.
За ужином рассказал, что евреи – муж с женой, из концлагеря, с ним хорошо расплатились. Не зажидились. Два куска мыла оставили. А мыло – первый сорт. Не по-нашему на бумажке написано. Одно у него на расход, но осторожно, чтоб лишнего не смылить. По боевому настроению и по праздникам. Не часто. Им я как раз голову и бороду ему обрабатывал. Второе на смерть. Чтоб обмыли как следует.
– Я, як помыраты сбэруся, коло сэбэ положу. Хай зроблять, намыють вид чистого сэрця. Як пан, чистый буду в домовыни лежаты.
Я посмеялся.
Опанас полез на печку и из дальнего закутка достал цилиндрик вроде из светлого тускло блестящего воска грамм на двести. Перехваченный плотной фабричной бумажкой с не нашей надписью. Сунул мне в лицо.
– Дывысь!
Передо мной заскакали немецкие буквы: REINES JUDEN FETT. ЧИСТЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ ЖИР. Мыло из еврейского жира.
Старик крутил перед моим носом мылом:
– А у чоловика того ще у торби такэ було. Грошей нэ було. И куска хлиба нэ було. Вин же ж хытрый… Мыло замисть грошей таскав за собою. З-за кордону прыпэр, бисова душа! А шо гроши? Бамажкы. А мыло – товар. Га? Еврэи, воны ж хытри… Ой, хытри…
Опанас спрятал мыло на старое место. Поднял стакан.
– Ну, хлопэць, давай, шоб дома нэ журылыся!
Я выпил.
Опанас улегся спать. Когда захрапел, я залез на печь, пошарил рукой за его спиной, нащупал мыло, вытащил, спрятал в свою торбу.
Надо было куда-то срочно идти.
И я пошел, куда несли ноги.
Ноги несли, а в голове стучали для бодрости любимые стихотворные строчки. Только не изнутри меня, а входили внутрь откуда-то из не известного мне места.
Жди меня, и я вернусь.
Не понять, не ждавшим им, как среди огня…
Пришел в Шибериновку. Там про меня слышали. Посоветовали, где остановиться. У одной старухи я договорился, чтоб столоваться и спать.
Нескончаемым потоком ко мне тянулись люди. Шибериновка – большое село. Вокруг разбросаны хутора и маленькие села. Очередь не кончалась и не кончалась. Весна. Люди хотели жить. И я им сильно в этом помогал.
