И устроили Янкелю красивую жизнь. Наперебой кормят, мажут. Мажут, кормят. Отварами поят.
Он и так хромой, а с таким происшествием засомневался, сможет ли очухаться в полную силу, чтоб шкандыбать без палки.
Засели мы в Ляховцах на пару месяцев. Но я сумел отлучиться под благовидным предлогом для встречи с Наталкой. А предлог такой: в Бригинцы к знаменитой бабке за травами. Заодно и для собственных нужд. У меня по разным причинам стали волосы на голове выпадать один за другим. Один за другим. Янкель меня подначивал, что наступает полная конспирация. А я ж переживал… Не из-за красоты. А просто из-за свидетельства краткости молодости.
Сижу у бабки в Бригинцах. Она готовит мне торбочку. Шепочет себе под нос необходимые слова. В дверь стукают. Она открывает. Начинается разговор.
Слышу – женский голос. Даже Наталкин голос. Но шепотом. Подхожу ближе. И слышу, что она у бабки просит для выкидыша что-то подходящее. Бабка ей говорит: обожди, сейчас с одним прикончу, с тобой начну.
И кричит мне:
– Хлопец, забирай торбу! Уходи!
Я за торбу – и к двери. И правда – Наталка.
Я ей:
– Здравствуй, Наталка! Болеешь?
– Болею. А ты что тут?
Я подмигнул по направлению двора:
– Я тебя подожду.
Наталка кивнула. Но в землю кивнула, не в лицо мне.
Я ждал.
И вот она вышла. Бледная и даже зеленая.
И сразу заявляет:
– Я беременная. Тошнит мне. Ты рядом со мной близко не стой, а то я за себя не отвечаю.
Я отодвинулся немного, но за руку ее взял и веду по дорожке. Не скользко, а мало ли что.
Спрашиваю:
– Ты у Субботина была?
– Была.
– Когда была?
– Как ты приходил, так назавтра и была.
– И что?
– И то! – И на живот себе показывает.
– Не может такого быть. Это Янкеля.
– Мне лучше знать. Субботина.
До Рыкова от Бригинцов шагом минут сорок. Идем и молчим. Наталка руку не отнимает. Рука холодная. Как в лесу, когда заблудились. И то сказать – холод на улице.
Пришли в Рыков.
Она рассказала.
Явилась к Субботину. Ждала во дворе до ночи. Он ее углядел и с улыбкой пригласил зайти.
Наталка ему говорит:
– Валерий Иванович, я по поручению Янкеля. Он с вами совершенно согласен и будет стараться делать, как вы говорили. Он с евреями ведет широкие беседы насчет того, что надо уходить в лес и там готовиться. И многие за него цепляются, как за последнюю надежду. Только Янкель просит большое время для спокойной деятельности. А то не будет толку.
Субботин слушает. Причем в темноте. У него в квартире ни одной лампочки. Он свечку зажег на столе.
Наталка поинтересовалась, почему нет света. На улице ж фонари кое-где горели, и в окнах тоже. Субботин ответил неохотно, что ему в глаза больно – на свет смотреть. Что он, если б не при форме, то и в зеленых очках ходил бы. Как слепые. Наталка посочувствовала ему. Он сочувствия не принял. Напротив, разозлился.
– Значит, ты связная? Ты ко мне, как к фашисту в логово, зашла, ты ж так считаешь? Говори честно! Мне надо знать!
Наталка ответила, что никакая она не связная. Раньше была. В войну. И к фашистам ходила. И с полицаями говорила. А к Субботину по-другому пришла. Просто как к советскому человеку приходит советский человек.
Субботин напрямик спросил, верит ли Наталка точно, что Янкель намерен честно сотрудничать.
Наталка заверила:
– Точно!
Субботин голову в потолок закинул, сидит на табуретке, ноги вытянул, прислонился спиной к стенке. Потом спросил, как себя ведет Гриша Винниченко.
Наталка ответила, что Гриша себя никак не ведет.
Субботин глаза закрыл и говорит в таком виде:
– Я тебе не верю! Янкель меня дурит. Ну и пускай! Теперь недолго осталось. Хочешь, я тебе тайну военную открою?
Наталка не захотела.
Субботин махнул рукой и говорит:
– Не хочешь, как хочешь! Уходи! Передай Цегельнику, что я ему дарю в подарок время до того часа, как сам захочу. Пускай он бегает. Когда захочу, я его прихлопну.
Наталка спросила:
– А потом?
– А потом ничего. Ничего, понимаешь? Не понимаешь и понять не можешь. Потому что ты хоть бывшая связная, а безмозглая баба. Что ты связываешь? Что связываешь? Не то связываешь! А я то, что надо, хочу связать. Иди!
Наталка поднялась, чтоб уйти, но Субботин ей говорит:
– Мне спать не хочется. Ты посиди пока… Я один и один… Тебе Янкель про меня рассказывал? Он про меня забыл, наверное. А в войну мы с ним много чего наделали. Ни себя, ни других не жалели. Ты мою фамилию раньше слышала?
– Нет.
– Вот именно! Про что ж тебе Янкель рассказы рассказывал, если про меня ни слова? Ты с ним когда связалась?
– В 43-м. Осенью.
– Вот меня и не было уже у Чубара. А то б ты меня тогда знала. А теперь вот как узнала. Думаешь, я плохого хочу?
– Нет.
Наталка почуяла недоброе, но считала, что и не с такими справлялась и отпор им давала.
Но тут Субботин ее перевернул на выворотку. Начал про себя рассказывать. Первым делом притащил планшетку и заставил рукой водить по вырезанным буквам.
– Видишь… Видишь, это братишка мой сделал. Я попрощаться забежал домой. На улицу Рубинштейна, между прочим. Мы там жили. В Ленинграде. Я планшетку в коридоре оставил, а братишка мой, девяти лет, вырезал ножичком буковки: ВС. И в комнату, где я с мамой сидел, принес. И сказал, что вырезал буквы, чтоб не потерялась моя планшеточка, чтоб не присвоил никто. Ему рюкзак мама надписывала, когда он в пионерский лагерь отбывал. У него в самый первый раз рюкзак парнишка один украл. Они ж все одинаковые, рюкзачки, так парнишка украл и себе взял. Вместо старого и рваного. Братишка по надписанному химическим крандашом и отыскал. Вот мне ножичком и вырезал. Я его шуганул: нарушение устава. Хоть бы изнутри, а он снаружи, на видном месте. Он говорит сквозь слезы: «Валера, ты меня вспомнишь, когда у тебя планшетку украдут. Вспомнишь!» Они от бомбежки погибли. Я в конце войны узнал. Я думаю, от голода все равно умерли бы. А от бомбы веселей. Хлоп – и нет! Весь город умер бы. Хоть так, хоть так. Без разговоров. Назначили город Ленина к смерти, и он бы умер. Именно из-за того, что Ленина. Ну, назвали бы как-то иначе. И все жили бы. И никто не виноват. Раз назначили сверху. И так у меня в голове успокоительно находилась эта мысль, что мне было не больно. И с евреями так же. Ну, назвали так. И что. И ничего. Понимаешь?
Наталка сделала вид. Ничего она не поняла. А только от жалости и злости молчала. Планшетку хотела вернуть Субботину лично в руки. Он выронил. Не принял.
– Нет сил у меня, Наталка, сумку эту проклятую таскать… И ничего на себе больше таскать нет сил… Я чеченцев выселял – на полную силу. Я татар выселял – на полную силу. И так далее. Работа поручена – работа сделана. Ну, так хочешь тайну? Не хочешь, а я скажу. Украинцев будут выселять. И тебя, значит. Всех. Подчистую. А на ваше место найдутся люди. Да хоть немцы из советского сектора. Они ж за коммунизм до полной капитуляции. Им же все равно, где его строить. Пускай тут строят. По-немецки, чисто.
Субботин сказал – и как очнулся.
– Ложись со мной, Наталка… Ты лежи, а я подумаю, как с Янкелем поступить.
Наталка хотела уйти с гордо поднятой головой. Но все выговоренные Субботиным слова так ее приглушили, что она осталась. Больше от усталости.
Я выслушал ее рассказ.
Спросил:
– Про меня Субботин ничего не говорил?
Наталка отрицательно посмотрела мне в глаза.
– Как – не говорил? Может, забыла?
– Ничего я не забыла! И никогда на свете не забуду уже. Думаешь, Нишка, ты главный? А ты не главный. И никто не главный. Субботин про тебя даже не заикнулся. А тебе и обидно.
Да, обидно. Но я не признался Наталке. В голове у меня накопились слова Субботина, и предстояло их связать в одну вязанку.
Положение Наталки отошло на второй фон. Ребенок у нее в животе меня не касался. Но все-таки через свою и ее шкуру я чувствовал, что он и есть отплата за неясное ни мне, ни ей, ни Янкелю. Ни Субботину.
Наталка не смотрела мне вслед, когда я уходил. Сидела за столом чересчур прямо, будто ничем не примечательный живот ей уже мешал согнуться.
По дороге я подводил черту под результатами.
По поведению Наталки я понял, что она не боец.
Субботин пообещал отсрочку. У него свое подпирает. И он не боец. Так себе – расстрельная команда.
Янкель не боец. У него нога еще неизвестно чем кончится.
Гриша Винниченко ходит: что у него на уме? Ищут меня, не ищут – вот что надо высветить.
Но ясно предстало одно: я главный. Что б кто ни считал на мой счет. Я один боец. Как артист Кадочников.
Янкель встретил меня плохим настроением. Сильно болела нога. А еще больше он волновался за наше с ним общее положение вещей.
Говорит:
– Надо в лагерь. Землянку порушить. Все разбурять в мелкие клочки. Пойдешь завтра. Инструменты там есть. Топор, пила, лопаты. Сделаешь, принесешь инвентарь. И нам прибыль.
Я не слишком слушал.
Сказал свое:
