Как-то раз Беляев пришел ко мне и радостно сообщил: «Кеша, меня берут сотрудником в лабораторию биохимии!». «А что ты так радуешься?», – скептически спросил я. «Как – что?! – изумился Гера, – Во-первых, смогу там заниматься своей наукой. Во-вторых, там замечательный коллектив. В-третьих, у них очень толковый шеф, я с ним уже беседовал». – «Не уверен, что тебе там дадут заниматься своими делами. Шеф заставит пахать на него. Коллектив там сплоченный, но ты для них чужак; у тебя есть там только друг Ося. Что касается шефа, то ты его переоцениваешь. Он, конечно, не дурак и не бездельник, но трус и конформист; и у него очень хилое образование: в молодости учился в сельхозакадемии на ветеринара, а потом делал кандидатскую под руководством бестолковой Кондрашкиной». «Ну вот, вечно ты испортишь воздух, где тебя не просят!», – раздосадовано воскликнул Гера. «Ладно, не хочешь слушать – не слушай. Но я уверен, что через год-два тебя оттуда тоже выпрут». Я ошибся. Его вытурили через полгода; и понизили в должности до младшего техника.
Инициатором очередного изгнания несчастного Геры был его друг Ося. Узнав об этом, я пришел к Фишкину, и спросил: «Ося, ты чего там с Герундием не поделил?». Фишкин объяснил, что сначала всё было хорошо. Однако вскоре Гера начал придираться к тем данным, которые получали в лаборатории коллеги, а сам работал не вместе со всеми, а сам по себе. Возникли трения. «Последней каплей, – пояснил Ося, – было то, что микробы, полученные из митохондрий, Герундий после опытов выливал в раковину. Это ведь грубейшее нарушение всех правил безопасности!». «А ты не пробовал ему объяснить?», – спросил я. «Да разве он будет слушать! Ты ведь его знаешь: упрется как баран и делает свое».
Я пошел к Беляеву. Он выслушал и отрицательно замотал головой: «Неправда. Я выливал не микробы. Разрушал микробы щелочью и только потом выливал в раковину». – «А где гарантия, что все микробы разрушились?» – «Я контролировал это под микроскопом». – «Но ведь в окуляр видна всего сотня микробов, а их в препарате миллионы. Откуда уверенность, что разрушились все?» – «Я сканировал препарат и нигде не обнаруживал в щелочи ни одного целого микроба». – «Но ведь опасными для людей могут быть не только сами микробы, но и их остатки». – «Кеша, это не более, чем твое предположение. Это еще нужно доказать». – «Нет уж, извини, Герундий, доказать безопасность своих манипуляций для окружающих должен ты сам, а не кто-то». – «Если так рассуждать, то вообще наукой заниматься нельзя, так как всегда есть риск, пусть даже минимальный». – «Вообще-то говоря, так оно и есть. В развитии науки главное не достижения, а безопасность». Гера со мной не согласился.
«Может, тебе с Осей помириться?», – спросил я Беляева. «Баран с волком помирился, да без шкуры домой воротился», – усмехнулся Гера. «Юнга, не бунтуй против боцмана, ведь вам плыть в одну сторону!», – шутливо призвал я. Шутка – аннигилятор злобы. «Да ну его в … анальное отверстие!», – в сердцах воскликнул Гера. «Ты что – сдурел, Герундий? Он ведь твой друг». – «Какой же это друг?! Придирается, мешает работать, завидует. Когда я пришел, все мои методы вызнал, многое позаимствовал, а потом стал выживать из лаборатории; всё к завлабу бегал, поливал дерьмом». – «Гера, брось, не выдумывай. По-твоему, если друг упрекает тебя в каком-либо недостатке, значит, это уже не друг? Фишкин вряд ли станет воровать. Воровато заимствовать чужие идеи и методы – значит признаваться в собственной неполноценности. Ося толковый и честный человек». – «Был честный. Сначала работал, пахал по-настоящему, хотел в синтезе АТФ разобраться. А потом видит: аспирантура кончилась, а результатов-то нет. Сунулся в другую лабораторию. Опять потратил время – снова по науке какая-то фигня. Зато шеф сделал его своей правой рукой. И тогда Ося плюнул на реальную науку (сам мне как-то об этом проболтался) и занялся халтуркой, чтобы побыстрее защититься. Такие ученые, вроде Оси, похожи на пауков, плетущих околонаучную паутину, в которую кроме мух и лягушек ничего не попадает». Мне показалось, что Гера судит слишком строго. Однако вскоре мне пришлось убедиться, что, как это ни грустно, он оказался кое в чем прав.
Однажды ко мне пришел Фишкин. Вид у него был радостный и просветленный. Протянул мне брошюрку. Это был автореферат его кандидатской, защита которой предстояла вскоре. «Когда же это ты успел? Ведь всего лишь полтора года назад ты говорил, что никак не удается найти диссертабельную тему!», – удивился я. Ося заулыбался: «А помнишь, ты тогда делал доклад по люминесценции пирена в мембранах? Меня это сильно заинтересовало. Попробовал – получилось. Причем, результаты повалили валом! С помощью пирена я доказал, что дыхание и синтез АТФ в митохондриях сопровождаются масштабными структурными изменениями дыхательной цепи». Я изумился: «Послушай, Ося, во-первых, почему ты мне ничего всё это время не говорил? Во-вторых, измеряя люминесценцию белков дыхательной цепи, я никаких масштабных изменений не обнаружил. В-третьих, люминесценция пирена очень чувствительна к кислороду. Поэтому в митохондриях при дыхании люминесценция пирена резко увеличивается по тривиальной причине – из-за исчерпания кислорода. Ты это учитывал?». Фишкин воскликнул: «Не может быть!». – «Что – не может быть?». – «Что пирен так чувствителен к кислороду». – «Не „не может быть“, а точно. Пирен способен жить в ЭВС почти 300 наносекунд. За это время кислород, присутствующий в митохондриях, сталкивается с пиреном и забирает на себя энергию; поэтому в присутствии кислорода пирен люминесцирует слабо. Возьми мою книгу „Фотоника“; там про пирен и кислород всё написано». Ося растерялся и не знал, что сказать. Книжку мою, как оказалось, он прочитать не удосужился.
Когда я узнал, что Фишкин не снял диссертацию с рассмотрения, как следовало бы сделать в такой ситуации, то захотел выступить с опровержением. Но, после некоторых колебаний, раздумал. «Ося напортачил не умышленно. Просто поторопился с выводами. Никто не застрахован от ошибки. Кроме того, он ведь своими руками собрал люминометр», – пытался я самооправдаться в том, что закрываю глаза на халтуру незадачливого «первооткрывателя». Вскоре у Оси состоялась успешная защита.
Потом Ося эмигрировал в Израиль. Он думал, что обретет там счастье. Отнюдь. Эмиграция – тщетная земная попытка проскочить из ада в рай. Тот, кто надеется найти счастье, уезжая в чужие края, потеряет там даже надежду. Эмиграция – постыдное бегство от своей судьбы. В Израиле Ося целый год был безработным. Потом удалось стать преподавателем. Долго не имел возможности заняться наукой, но в конце концов умудрился найти местечко. Один раз Ося приезжал в Биогавань и рассказывал о своих успехах. Мне показалось, что с халтурой он покончил.
В отличие от Фишкина, который многое умел и делал сам, докторская диссертация Мефского была беззастенчивой компиляцией. Ни один результат не был получен непосредственно им самим. Среди соавторов публикаций Илья был пробивалой, крышей, советчиком. Конечно, в науке менеджеры нужны. Но не должны менеджеры получать докторские степени, иначе наука из храма превратится в рыночный балаган. Вообще-то это типичная ситуация в науке, когда несколько коллег трудятся на одного паразита. Бездельник любит, чтобы все трудились. Хотя Мефский не был бездельником в полном смысле слова. Всегда умел мастерски что-либо организовать, обсудить, доложить. Но реальную научную работу давно забросил. А жаль. Голова светлая, память феноменальная, интуиция зверская. Продал свою золотую голову за звонкую монету. Впоследствии Илья стал директором инновационной фирмы. Он вовремя понял и принял правила игры, называемой успешной жизнью. У Ильи теперь всё прекрасно. Куча денег. Масса влиятельных приятелей и могущественных покровителей. Тот, кто сильных делает друзьями, а слабых врагами – побеждает; тот кто слабых делает друзьями, а сильных врагами, проигрывает. Коллеги Ильей восхищаются, уважают его и любят. Не зря говорят, что чем больше у вас стадных инстинктов, тем выше ваши шансы на любовь окружающих.
Но бывают случаи и повонючее. За примером далеко ходить не надо. Знаменитые Уотсон и Крик, получившие Нобелевскую премию за открытие структуры ДНК, на самом деле не были первооткрывателями. Рентгенограммы кристаллов ДНК были получены в английской лаборатории задолго до того, как эта парочка молодых нахалов внедрилась в коллектив (нахальство – абордажный крюк всякого невежи). Из ранее полученных рентгенограмм следовало, что ДНК – спираль. Уотсон и Крик догадались, что эта спираль двойная; быстренько кое-что доделали и опубликовали финальный результат от своего имени. Грубо говоря, облапошили доверчивых коллег. Пока те трудились, ковырялись, выверяли и перепроверяли, молодежь оперативненько успела застолбить открытие.
