Пока Жак сходил с ума в аэропорту, я пересел с автобуса на электричку и доехал до Орсе. Отыскал здание биологического отдела и сообщил секретарше свою фамилию. Она попросила написать, по буквам. Я написал, как в загранпаспорте: Nikichine. Поскольку chine в переводе означает «китаец», то секретарша недоуменно вытаращилась. Пожав плечами, позвонила по телефону в лабораторию и сообщила Мишелю: приехал странный белый китаец. Мишель пришел, всё разъяснилось, и мы вместе посмеялись над моей «китайской» фамилией. Когда же из аэропорта Мишелю позвонил Жак и сообщил, что Никишин из самолета исчез, Мишель, пряча улыбку в черных усах под гасконским носом, серьезным тоном сообщил, что Никишин давно приземлился в Орсе на парашюте.
Синхротрон был небольшой, всего сотня метров в диаметре. По кольцу синхротрона разгоняется поток электронов. В течение 4-х часов поток теряет энергию в виде излучения (рентгеновского, ультрафиолетового, видимого, инфракрасного). Когда интенсивность излучения спадает вдвое, синхротрон останавливают и через час запускают вновь. В кольце имеется много окошек, через которые физики, химики и биологи собирают нужный вид излучения. Жак и Мишель собирали ультрафиолет, пропускали его через светофильтр и монохроматор, а затем направляли на раствор белка в кварцевой кюветке. Белок начинал люминесцировать – высвечивал ультрафиолетовые кванты меньшей энергии. Эти кванты улавливались детектором, после чего сигнал усиливался и обрабатывался на компьютере.
Назавтра после прибытия я приступил к работе. Проблема была только одна: компьютер. Я не умел им пользоваться (в то время большинство советских ученых знало о персональных компьютерах лишь понаслышке). Главная трудность была в том, что мышка никак не хотела слушаться. Я суетливо водил ей по коврику, пытаясь поймать момент, когда стрелочка на экране монитора остановится в нужном месте. Жак и Мишель понимающе улыбались. Подыхая от смеха, они принесли мне толстенную инструкцию на английском языке по пользованию компьютерами «Макинтош». По достоинству оценив их юмор, я попросил Жака научить меня компьютерной азбуке. Бородатый голубоглазый Жак, похожий внешне на рязанского крестьянина, в свитере с заплатками на рукавах, потратил на меня полдня, и вскоре я наловчился обрабатывать данные с такой скоростью, что почти не отставал. Впоследствии я случайно узнал, что Жак – большой начальник, шеф биологического отдела.
Спектральный прибор, пристроенный Жаком и Мишелем к синхротроновому окошку, позволял измерять наносекундную кинетику люминесценции. Это был хороший прибор. Но чтобы получить одну кинетику требовалось копить сигнал 4 часа. У меня с собой были зеркальные кюветки. Я поставил их вместо обычных и получил усиление сигнала в 4 раза. Это позволило получать кинетику всего за час. Когда я показал это французским коллегам, они в восторге начали меня обнимать и тут же купили 6 таких кюветок. Это позволило им не только измерять быстро, но и вчетверо экономить деньги за работу на синхротроне.
Однажды я заметил, что при 10-кратном разбавлении белка люминесцентный сигнал снижается не ровно в 10 раз, а меньше. Тогда я поставил в прибор кюветку без белка. Каково же было мое удивление: сигнал был. Не очень большой, но был. Убрал кюветку. Сигнал остался прежним. Какое-то паразитное излучение, вероятно рентгеновское, проникало с синхротрона прямо в детектор. Значит, измерения, проводимые ранее французами при малых концентрациях белка, были не вполне корректны. Но было еще одно: значит, в течение двух месяцев я ежедневно получал некоторую дозу радиационного облучения. Жак и Мишель от этой информации сначала онемели, а потом быстро-быстро заговорили друг с другом по-французски.
Вскоре Жак пригласил меня на дружеский вечер. Он пришел в ресторан с женой – яркой брюнеткой, кареглазой красоткой, причем, сильно моложе. Я непроизвольно позавидовал. Его жена с шоколадным цветом кожи выглядела испанкой. Поэтому я чуть не потерял дар речи, когда она обратилась по-русски: «Как там дела в России?». Совладав с удивлением, шутливо ответил: «Россия сегодня такова: запросы европейские, порядки азиатские, деньги американские, болезни африканские, язык австралийский, рождаемость антарктическая». Она ослепительно улыбнулась: «Я училась в ВУЗе в Ленинграде. Вообще в СССР была сильная наука, в отличие от моей Кубы. Только правительство у вас было без мозгов». Я кивнул: «Оно и сейчас такое. Наука – локомотив прогресса, невежественное правительство – тормоз. А страна без науки – как всадник без головы». Она спросила: «Нынешний президент не заботится о науке?». Я мотнул головой: «Вся страна в упадке, коль президент в припадке». Она снова очаровательно улыбнулась: «А гласность? Реформы?». Я насупился: «Гласность это не тогда, когда громогласно говорят и говорят, но тогда, когда есть с кого спросить за неисполнение. А реформы у нас сменяют одна другую, одна другую, как рекламные телеролики».
Жак, разрезая ножом бифштекс, деликатно спросил, правильно ли он понял, что беседа идет о российской внутренней политике. Я извинился и перешел с русского на Russian English. «Почему ваша такая богатая страна – такая бедная?», – спросил Жак. «Потому что воруют», – грустно признался я. «И правительство?», – удивился Жак. «В России самый главный уголовник – Его Превосходительство Чиновник», – выдал я рифму, причем, сильно исказив фразу, но Жак понял; и уточнил: «Чиновник есть существо неодушевленное. Бюрократизм проистекает от безнаказанности». Я подхватил: «Поэтому всех чиновников хорошо было бы ежегодно пороть принародно на городской площади, чтобы не забывали, что наказание неотвратимо. Однако у нас могут ведь и привыкнуть…». Жак с женой засмеялись. Жак заметил: «Каждая страна похожа на женщину тем, что хочет быть обеспеченной. Но не каждая страна, как и не каждая женщина, станет ради этого торговать собой. Россия сейчас собой торгует». Я кивнул: «Ну да, у нас рынок начался с продажи народных интересов». Жак добавил: «В новостях по телевидению я видел, как члены вашего правительства уверяют, что заботятся о бедных. Если правительство заботится о бедных, то его нужно менять: при хорошем правительстве бедных нет». Я пояснил: «Каждый правитель мечтает осчастливить свой народ; но традиционно начинает этот процесс с своей семьи и свиты. Аристократия, бюрократия, демократия, партократия… Во все времена и во всех государствах эти разные слова всегда обозначали примерно один и тот же круг избранных лиц».
«Ты не поддерживаешь демократов?», – осторожно спросил Жак. Я вздохнул: «Демократия! Это слово так нравится людям, что за него они готовы убивать и быть убитыми». «В России уже перестали строить коммунизм?», – ухмыльнулся Жак. «Коммунизм был прекрасной мечтой, теперь распятой и оплеванной, как ранее Христос», – отрезал я. «Ты наверно коммунист?», – заговорщески спросил Жак. «Не больше, чем ты. У тебя жена – кубинка, аспирант – болгарин, все стажеры – тоже из соцстран. Ты „красный“!», – улыбнулся я. «Кто „красный“, тот не „голубой“!», – весело рассмеялся он. Его шутка была не случайной: 15 % французов – гомики. Да что там! Планета Земля – и та голубая…
С Жаком у меня быстро установились приятельские отношения, даже где-то фамильярные. Спустя пару недель он пригласил к себе домой. Поскольку к тому времени все сувениры (водка, палехские шкатулки, фотоальбомы и открытки) были уже раздарены, то возникла проблемка: с чем идти в гости. Пошел в супермаркет.
Тут уместно вспомнить, что самое первое посещение супермаркета, в день приезда в Орсе, повергло меня в шок. В то время на пустых полках московских магазинов одиноко стоял березовый сок. А здесь полки ломились от груды товаров в ярких упаковках. У меня было такое ощущение, что французы сошли с ума и что у них типичный капиталистический кризис перепроизводства. Впрочем, так оно и есть. Зачем нужно 200 сортов сыра? Зачем нормальному человеку сотня штанов? В течение часа я в состоянии тихого помешательства бродил по супермаркету, не в силах ничего купить. Причем, деньги были: получил аванс 10 тысяч франков. Но когда я мысленно перемножал цену какого-нибудь товара на рубли, то аж дыхание останавливалось. Несчастная курятина стоила половину моей российской зарплаты! У меня вообще бывает иногда ощущение, что когда продаю, то чувствую, что продешевил, а когда покупаю – что разорился.
Шок постепенно прошел; я привык к супермаркетам. Поэтому подарок для похода в гости выбирал совершенно спокойно, не перемножая франки в рубли. Сначала купил бутылку с надписью «VINE», подумав, что Жак обрадуется вину. Потом взял белоснежный торт, чтобы порадовалась его жена. Когда пришел в гости, Жак удивил меня тем, что на книжных полках стояли русские классики, а рядом висела гитара (на которой, как оказалось, он играл виртуозно). Конечно, Жак выразил удовольствие по поводу бутылки. Однако выяснилось, что это не вино, а уксус. На этикетке было не «VINE», а «VINEgar». Я огорчился, но Жак, посмеявшись и потрепав меня по плечу, выставил на стол три бутылки виноградного вина. Когда мы поели лягушачьих лапок, жена Жака вспомнила о торте. Она открыла коробку. Я пришел в ужас: торта не было. То есть он вообще-то был, но весь растекся по дну коробки. Это оказался не торт, а огромное мороженое! Тут хозяева стали хохотать, и мне ничего не оставалось делать, как присоединиться. Мы взяли ложки и стали наперегонки хлебать прямо из коробки.
