– Ничего, сынок, ничего… всё пройдёт… – мама не чувствует Сёмкиной радости. Её голос стал страдальческим.
– Совсем без глаза?! – Сёма мельком взглянул на маму и, заметив, что оба глазных яблока висят на своём месте, а также пребывают в полном здравии, виду не подал, что расстроился, пододвинул к себе табурет и сел к столу.
Вот приплелась с работы усталая, еле ноги приволокла. Хотела тебе рыбку пожарить. Думала, ты с тренировки придёшь голодный, холодный, я тебя вкусно накормлю свежей рыбкой, ты насытишься, согреешься… а на меня… а на меня масло брызнуло, прямо в глаз! Представляешь? Вот бы я сейчас ослепла!
– В какой глаз?! – Сёма, задвинув мокрую спортивную сумку под стол ногой, не глядя на маму, тащит к себе общую тарелку в салатом.
– Нет, сыночка, повезло… Если б попало – всё! Твоя мама бы сейчас уже была слепая. Но нам повезло! Рядом с глазом попало. Посмотри, посмотри… Это место покраснело?
Сёма круто досаливает весь салат и, отломав кусок хлеба, давит им помидоры, выжимая из них сок и оставляя в салатнице размякшие крошки.
– Да, очень красное! Может, надо вызвать врача? – Сёма на тренировке сильно проголодался. Поэтому он ест «как настоящий Геракл», кладя куски рыбного филе в рот целиком, высасывая сок из мокрого хлеба и громко сморкаясь в кухонное полотенце за спиной.
– Сёма-а-а! – Аделаида, собравшаяся было уйти под шумок, опять не выдерживает. – Ну ведь этим полотенцем посуду вытираем! Мам, ну скажи ему…
Мама внезапно забывает и о глазе и о дворничихе:
– У него не сопли! У него вода из носа вытекает! Что ему теперь, вставать из-за стола и бежать в ванну?! Ребёнок уставший, с тренировки пришёл! Голодный! Это твой единственный брат и ты даже его не любишь! Кого ты любишь?! Ты, наверное, вообще не способна любить! Ты только себя любишь! Только себя! Ты на себе тихо помешанная! Мать у неё не такая! Отец у неё плохой! Брат ей не нравится! Ты ополоумела, девка?! Что значит «посуду вытираем!»?! Возьми другое полотенце, а это постирай. Возьми и постирай! Ничего с тобой не случится! Не сдохнешь! Я ей «Аделаидочка, доченька!» Она мне в ответ: «Гав-гав-гав!» Я ей «Доченька!» Она: «Гав! Гав!» Сколько это будет продолжаться?! Сколько будет продолжаться, я тебя спрашиваю, мерзавка?! Во-о-от! Уже сердцебиение началось – странно, но казалось, мама даже радуется появлению долгожданного «сердцебиения». Она как-то удивляется, чего, мол, это сердцебиение задержалось? – Чтоб ты сдохла, Аделаида! – мама резюмирует пролог. Она аккуратно и безошибочно входит в свой «приступ», как первый пилот самолёта на посадку в международном аэропорту. – Как жаль, что я сегодня действительно не ослепла, чтоб никогда больше тебя не видеть! Что я плохого сделала?! Что я плохого сделала, тебя спрашиваю?! Провела пять уроков, пришла с работы усталая, измученная. Вместо того, чтоб лечь, приползла на кухню, потому что ты сейчас придёшь голодная. Потому что жрать потребуешь! Потому что тебя кормить, негодяйку, надо! Жарю ей рыбку… Нет! Припёрлась и на-а-а-чала! То ей не то! Это ей не это! Чтоб ты сдохла, сволочь! Как ты меня всю жизнь мучаешь, а-а-а! Вот всё… дыхание уходит! Вот уходит уже! Во-о-от ушло совсем!
– Нанам-джан!. Нэ нервичай! Ти же знаэш – тэбэ незя нервичат! Сечас тебе плёхо будэт! «Скорую» потом нада будэт пазват! – папа бросает из рук туфель и щётку и подхватывал на ходу сползающую по стене на пол маму, подставляет под неё кухонную табуретку.
– Мне… Мне уже плохо… Будь ты проклята, Аделаида! Как ты меня мучаешь! Будь ты прокляла! Хоть бы я скорее умерла… – мама старается «не удержаться» и дальше сползти с табуретки на пол, но папа её ловит в воздухе и снова водружает на сиденье.
Это происходило всё чаще и чаще, а в последнее время почти каждый день.
Мама жила, как считала нужным. Она клала очки стёклами вниз. Хотя, казалось, должна была понимать, что стёкла царапаются и потом портят зрение ещё больше…
Чистя картошку, принципиально не клала её в воду. Картошка подсыхала и становилась иссиня-землянистого цвета.
Мама перед варкой вермишель обычно жарила. Кухня наполнялась удушливым дымом, а в тарелке вместо белых тоненьких палочек появлялась серо-коричнево-чёрная масса. В зависимости от степени сгорания вермишели при жарке.
– Мне так нравится! – говорили мама. – Как хочу, так и делаю! Не нравится – не жри! Когда будешь жить в своём доме, тогда и поступай, как тебе заблагорассудится!
Печенье, пирожки, хачапури всегда были удивительно кривыми и страшными. На одном противне невозможно было найти два одинаковых пирожка. Иногда казалось, мама их специально уродует, чтоб один не был похож на другой. Мама не хотела употреблять названия ни одного из блюд, кроме «яичницы». Из какого-то презрения что ли, из желания ли показать, что она «выше этого» – всяких разных кухонных заморочек. Печёт не от «хорошей жизни», а потому, что её семье «жрать» надо. Зато мама знала названия всех лекарств на свете. Особенно ей нравились иностранные, не какая-нибудь там «валерьянка» или «алтейка от кашля»! Ей нравились «энтеросептол», «адельфан», «амбосекс». Особенно торжественно мама произносила «тетрациклин с нистатином». И названия болезней любила и запоминала… Ну так это ж не какие-нибудь там «шанежки»! Это тромбоцитопеническая пурпура!
Пословицы и поговорки мама тоже уважала. Не все, конечно, а выборочно. Она ими широко пользовалась и очень любила повторять изо дня в день, из года в год, правда, одни и те же, каждый раз одни и те же, не расширяя свой репертуар, но и не урезая его:
– Без труда не вытянешь и рыбку из пруда.
«Не вынешь», а именно «не вытянешь и».
Или:
– Ласковый телёнок двух маток сосёт.
Аделаида была согласна на всю жизнь остаться без проклятой «рыбки», и тем более без молока вовсе, чем «сосать» двух волосатых, вымазанных в навозе коровьих «маток», которых она видела в деревне и которых, оказывается, надо было «сосать», чтоб всё в жизни пошло хорошо…
Аделаида хотела поскорей вырасти, потому что у неё была мечта. Точнее, две мечты. И про обе нельзя было рассказать никому. Но если первая была очень стыдная, но справедливая, то вторая…
По первой своей мечте она мечтала вырасти… Вот ей даже представлялась совершенно ясно такая картина, и вся в красках, – вот она выросла, вот идёт по улице в обтягивающих брюках и в зелёной спортивной майке, и никто, вообще никто на неё не оборачивается и не смотрит ей вслед, потому что она простая, нормальная и как все! Она заходит в магазин, что-то спокойно покупает, и продавщицы не делают вид, что им срочно надо что-то друг другу сказать, и поэтому они из соседних отделов подходят за один прилавок, а на самом деле даже не дожидаются, пока Аделаида уйдёт, и, буравя ей спину своими любопытными глазками, спорят, сколько же килограммов может она весить и какой размер одежды носит. Конечно, Аделаида и про эту мечту никому не расскажет, потому что мама и так считает, что она – «самый красивый ребёнок во дворе», а в школе вообще не их дело – нравится ли Аделаида себе, или всё таки мечтает похудеть. Нечего! Пусть думают, что очень нравится! Со второй мечтой было ещё сложнее. Тут уж Аделаида и сама её стеснялась, что она в ней вообще живёт. Она стеснялась даже больше, чем когда мечтала с мамой без глаза поехать в больницу. Она помнила, как страшно испугалась, когда эта мысль впервые зашевелилась в её голове. Но потом, придя в себя от радости, стыда и удивления, Аделаида поняла, что ничего в этой мечте страшного, в принципе, нет, потому что об этом никто не знает, и если она сама никому не расскажет – никто и не узнает. А как узнает?! Она-то то-о-очно никому не скажет и будет молчать! Стало быть – вполне можно и не стесняться своих мыслей, смаковать их детали, получать от них удовольствие, тем более, что такие замечательные грёзы были невообразимо приятны и так её успокаивали! Особенно приятно думать об «этом», когда никого рядом нет, когда идёшь в школу, или домой, и даже когда плаваешь вместе с «офицерскими жёнами» в бассейне, или когда перед сном.
«Оно» пришло как-то само собой, и как Аделаида ни старалась заставить себя отвлечься, или заменить это удовольствие другим, у неё ничего не получалось. Думая об «этом», она улетала в нирвану. Наверное, никакой алкоголь или наркотики никогда не смогли бы ей доставить подобное удовольствие. А замечталось Аделаиде… замечталось стать… чучельщицей! Да, самой настоящей чучелыцицей, со своей лабораторией, с живыми зверями в клетке, которые пока и не подозревают, что вскоре их поставят на деревянную подставку с маленькими колёсиками и прикрепят бумажку на двух языках – русском и латинском. Как это должно быть здорово! Сидит в клетке какой-нибудь заяц, или лиса, ест что-то и ни о чём не думает. А надо его умертвить. Как эго интересно! Вот он шевелится, а вот уже и нет! И всё у него на месте – и хвост, и зубы, которыми он только что жевал что-то, или хотел перегрызть прутья решётки, а вот уже и лежит. Потом с него снимают шкурку… Какая потрясающая специальность!.. Сколько в ней таинственного, неизведанного, необычного… Лаборатория красивая, всё блестит, везде кафельная плитка, никого нет, чучела на колёсиках на подставках стоят, пластмассовые глаза пучат. И так здорово – всё равно кажется, что это чучело, как отвернёшься, так и убежит!
