Вскоре «порядок», по мнению конвоиров, был водворен, и зэков погнали дальше.
Наконец колонна подтянулась к баракам. Вокруг нее встали солдаты с винтовками наперевес. Вперед вышел начальник лагеря.
Цепко оглядывая своих новых подопечных, он выкрикнул зычным голосом:
– Заключенные, вы прибыли в Норильский исправительно-трудовой лагерь, специально созданный для разработки в этой местности полезных ископаемых и строительства Норильского медно-никелевого комбината. С этого момента вы полностью поступаете в мое распоряжение. Все вы отбываете наказание за особо тяжкие преступления. Теперь ваш труд послужит на благо родине.
Он начал зачитывать фамилии заключенных, и их по очереди уводили в барак. Внутри всем выдавали телогрейки с нашитыми на спине номерами. В этот момент человек исчезал как личность, оставался только набор цифр.
– Обувь будете делать себе сами, пока обходитесь той, что есть, – пояснили заключенным.
Ольгу и Щекочиху поселили в недавно отремонтированном бараке, оштукатуренном изнутри и побеленном. Он еще не успел высохнуть, сырость была такая, что туман стоял. Сразу же выдали постельное белье из грубой холщовой ткани и какие-то влажные тряпки. Ими они и набили свои матрасы.
Выяснилось, что барак топили раз в сутки. На каждую комнату выдавали по одной охапке дров. Если кто-то оставлял на ночь кружку с водой, то вода замерзала.
В тот же вечер Ольгин отряд повели на работу.
– Дел у нас много, каждая минутка на счету, – сказал начальник отряда.
Нужно было мешать раствор и таскать кирпичи.
Потом придет непрекращающаяся боль и ломота в спине и суставах, а пока Ольга всей душой наслаждалась, наполняя свежим воздухом легкие и ощущая приятную тяжесть в руках от физического напряжения. Ей, наконец, удалось отогнать мутный поток мыслей и образов недавнего прошлого и переместиться в настоящее. Видимо, для многих работа еще была в радость, поэтому весь отряд как заведенный забылся в труде.
Это потом труд станет для них, измученных недоеданием, долгими полярными ночами и не менее изнурительными, нескончаемыми полярными днями, тяжким, убивающим все человеческое в душе испытанием.
А пока они дышали и работали.
Ольга находилась в Норильлаге уже три месяца. Потихоньку она привыкала к новым порядкам и новой жизни – если к этому вообще можно было привыкнуть и это можно было назвать жизнью. В лагере действовал железный закон: шаг вправо, шаг влево и любое неподчинение начальству – расстрел. Приходилось беспрекословно выполнять даже самые абсурдные требования и приказы.
Расстрелять могли за оскорбление охранников-конвоиров и лагерных работников. При этом оскорблением считалось не только злобное ругательство, сказанное почти про себя в ответ на удар, но и покрытая голова – за десять метров перед надзирателем нужно было снимать шапку.
Могли расстрелять и за отказ выходить на работу. Как правило, это происходило с людьми, которые от слабости валились на землю и просто не могли идти. У уголовников же существовало множество лазеек, пользуясь которыми они могли вполне обоснованно отлынивать от трудовой повинности. А еще расстреливали за систематическое невыполнение нормы, квалифицируя это как злостный саботаж. А бывало, казнили и по прямым указаниям администрации целые категории заключенных, особенно тех, кто был обвинен в приверженности идеям Троцкого. Словом, каждый неверный шаг тут был чреват возмездием. Порой даже не расстреливали, а отправляли под конвоем изнеможенных узников «на сбор хвои» в лес. Уводили далеко, а потом конвой «исчезал», а просто-напросто уходил. У заключенных не было сил на обратную дорогу. Да они и сами не хотели возвращаться. Так и замерзали в лесу.
Никто не мог с уверенностью сказать, что завтра будет жив. Когда люди возвращались с работы, охрана сдавала их в бараки по головам. Бывало, нескольких человек недосчитывались – отстали или пытались где-нибудь спрятаться. Тогда всех остальных заставляли садиться на снег и ждать отсутствующих. Чаще всего эти незадачливые беглецы просто умирали от переохлаждения. Но если их находили, приговор был однозначным: звучал выстрел. И ничего нельзя было сделать, заступаться бесполезно – иначе следующим будешь ты. Это что касается лагерной охраны. Но и между зэками шла глухая, неутихающая война. Всегда был шанс напороться на нож уголовника, которому что-то приглянулось из твоего нехитрого имущества, а может, чем-то не понравилось твое поведение, слово или просто твой взгляд.
Каждый заключенный – всего лишь пешка, винтик в огромной махине, запущенной таинственной рукой. И никто ничего не мог противопоставить этому перемалывающему людей монстру – только подчиняться.
– Счастливая ты, у тебя ребенок будет, – с завистью глядя на округляющийся Ольгин живот и грустно вздыхая, иногда говорила Щекочиха, – все не одной тут жить.
– А у тебя нет детей? – спросила как-то Оля. Ей было странно, казалось, Щекочиха изведала все тайны женского бытия.
– Был сын, – поджав губы, отвечала та, – да помер в раннем детстве. А больше не удалось родить.
Женщин в лагере поджидало больше испытаний, чем мужчин. Наряду с изнуряющим трудом и нечеловеческими условиями жизни – голодом, побоями, грязью – они были вынуждены подвергаться постоянным домогательствам надзирателей, уголовников, лагерной обслуги. Отвергнуть притязания, не согласиться на обещанные льготы – означало чаще всего погибнуть. Но Ольге как-то удавалось ускользать от мужского внимания. Очевидно, огромный живот отпугивал. По существовавшей тогда инструкции разрешалось совместное размещение заключенных женщин и мужчин в общих зонах, но в отдельных бараках. Также было позволено селить заключенных на территории жилых зон в случаях, продиктованных интересами производства. Это позже, после того как количество беременных женщин в лагерях сильно возрастет, ограничения станут серьезнее.
Вместе со всеми Ольга долбила вечную мерзлоту, отвоевывая у суровой природы каждый метр пространства, продвигалась к чьей-то чужой, неведомой ей цели. Она таскала кирпичи, замешивала цемент, рыла котлованы, выкладывала фундамент под дома… Работать приходилось страшно много, это выматывало и истощало.
Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год каждый заключенный совершал одни и те же монотонные, изматывающие действия, выполнял одинаковые операции. Ни для женщин, ни для беременных исключений не делалось. Зима была самым суровым временем года. К тому же руководство комбината не успевало выполнить план и потому работников не жалело – нормы выработки повышались и повышались. За их невыполнение не щадили никого: сами начальники в одночасье могли превратиться в обычных заключенных. Особенно тяжелы были ночные смены в конце месяца. Примерно в три часа ночи люди начинали засыпать за работой и получали жестокие увечья: отрубали пальцы, падали с высоты, обжигались… Жизнь в Норильске была бы испытанием даже в теплом, хорошо обустроенном доме, не говоря уже о ледяных бараках, которые закрывались только на ночь. На улице почти все время было ниже минус тридцати, а еще ветер, снег…
И для женщин, и для мужчин смена была одинаковой – двенадцать часов. От зоны до работы нужно было еще идти: дорога в один конец занимала час. Заключенных водили строем автоматчики с собаками, требовали, чтобы все шли в ногу, при малейшей заминке били палками и издевались.
Кормили плохо: баланда с соевой мукой, гнилая капуста, овсянка, суп из конины… На работу, если удавалось, брали с собой кусочек рыбы и хлеба. По утрам умывались ледяной водой без мыла. Раз в десять дней водили в баню, где можно было постирать вещи.
Одежда у зэков была какой-то немыслимой – кому как повезет, Ольге после трех месяцев здешнего житья выдали, наконец, бушлат и ватные брюки. На ноги – грубые ботинки. Она была и этому рада, ведь многие ходили в «бурках», сшитых из рукавов изношенных телогреек, а кто-то был обут в самодельные башмаки. Умерших зэков хоронили на северном склоне горы Шмидтиха, в вечной мерзлоте. А ведь, по слухам, Норильлаг был не самым худшим из лагерей, густо разбросанных по окраинам страны. И в этом не было никакого гуманизма. Просто нужен был мощный горно-металлургический комбинат, поэтому старались не губить зря дармовую рабочую силу…
Ольга была очень слаба, поэтому бригадирша жалела ее, назначала на работу что полегче. Но самое тяжелое в тюремной жизни – не работа, не голод и холод, а тоска. Получать посылки и писать письма разрешали всего один раз в год. Ольге никто не писал – а может, письма к ней не пропускали. Точно она не знала, а узнать не было никакой возможности – нет и все. Так и шли дни, неотличимо один от другого…
И все же она старалась превозмогать себя – за невыполнение плана проштрафившихся отправляли в БУР – барак усиленного режима, ледяную камеру, в которой заключенные находились под замком, – по сути, внутреннюю тюрьму лагеря. Проштрафившиеся спали там вповалку на голом полу и получали по нескольку кусочков хлеба в сутки – и все.
