– …И всё благодаря тому, – с улыбкой продолжала Валентина Ивановна, повернувшись в мою сторону. – Что домой, неожиданно, но для нас как раз вовремя, взял и вернулся, и помог нам во всём, наш дорогой земляк Евгений Павлович, наш председатель… и его… эээ, можно сказать, главный помощник, Миша, Мишаня, наша золотая умница. Вот. Председателю первое слово!
На меня, улыбаясь, смотрело множество глаз: и пожилых и юных, и мужских и женских… Бесхитростных… В своих сейчас непривычно праздничных одеждах: рубашках и платьях заметно старого фасона, но чистое всё и свежевыглаженное, на женщинах даже серёжки с бусами. У всех женщин по-несколько медалей, за труд, доблесть и воинские отличия. Вера Фёдоровна, ох, уж эта Вера Фёдоровна, как всегда, говорят, постеснялась все надевать. «Ну много их… Тяжело уж спине, – говорит, – да и бренчат, как у козы колокольчики…» Вот такая она… Стесняется Вера Фёдоровна, скромничает! Её бы скромность, бляха муха, да нашему правительству, с разными думцами, да губернаторами!..
Глаза и лица односельчан на меня глядят усталые, с загаром и морщинами, но задорные, где просто озорные, с лукавинкой, и весёлые: «Да! Скажи, нам, Евгений Палыч!» «Говори, тебе слово, председатель!..» Рядом со мной, по-правую руку Валентина Ивановна сидит, по-левую руку Светлана Павловна… Светлана!.. Света!.. Эх!.. Она сейчас по-особенному хороша, как невеста, мне показалось… Я иногда ловлю её лучистый взгляд, невольно смущаюсь. Но слева от неё, тот главный ветеринар, Александр Фёдорович. Тарелку сейчас для неё любезно наполняет закусками, ухаживает… Он с неожиданной готовностью согласился отметить «это радостное, понимаешь, для нас всех событие», и здесь же, напротив, с другой стороны стола, сидит его водитель. Другие водители, разгрузившись, наскоро отобедав, газанули в обратном направлении. Путь для них, сказали, не близкий, спасибо за приглашение, мы уж поедем… Уехали.
– Тут, пожалуй, и говорить-то нечего, – начал я, поднимаясь. – Всё что мы с вами сделали, я думаю, это только начало. Какой-то шаг. Может быть – пол шага. Но и это уже существенно. Главное, сдвинулись. И если мы и дальше так же дружно будем жить и хорошо работать…
– И отдыхать! – перебив, вставила Светлана, ненароком вроде коснувшись меня плечом, жарко опалив взглядом…
– И отдыхать, да, – подтвердил я, едва не сбившись от этого, но устоял, главное, приказал себе, не смотреть ей в глаза, не поддаваться, продолжил. – Мы много ещё сможем хорошего сделать. Должны сделать. Нам бы вот только сил побольше – не денег, мы их заработаем – молодых бы рук…
– Вот это, да! – послышались возгласы.
– Это правильно!
– Мы-то уж устали…
– Верно,
– Чего уж, старики!
– Нужно, – говорю, – свою родню нам в дома возвращать: сыновей, дочерей, племянников, внуков… Всех. Выписывать их нужно. Тут дел полно.
– Вот, правильно. Не в бровь, а в глаз, председатель, – вскочила Валентина Ивановна. – И я так же всё время говорю: нечего им по городам разным болтаться… Холодным, да голодным… Славу себе в чужом месте зарабатывать. Её и здесь полно, хоть ложкой хлебай. Успевай только поворачиваться. Особенно теперь!
– Это да!
– Надо!
– Теперь особенно! – застолье разноголосо поддержало.
– Ну мы выпьем когда-нибудь или нет, понимаешь, здесь… Налито же! – вразрез, перебивая тему, преувеличенно сердито, поднимаясь, потребовала Дарья Глебовна, ещё и нервно вякнула голосами своей горластой гармошки, она у неё на коленях своей очереди ожидала. – Выдохнется же «Шампанское». Это праздник у нас, или опять собрание какое, я не понимаю. Столько можно такое терпеть, людей мучить! – указала руками на накрытый стол…
Застольщики обрадовано подхватились, разулыбались, высоко поднимая и с готовностью сдвигая наполненные стаканы, фужеры, где и кружки:
– Тоже правильно! Вовремя, Глебовна, сказала, молодец.
– А ну-ка, быстренько, люди, пьём тост, не то прокиснет…
– С праздничком, люди дорогие!
– Чтоб, значит, росли и радовали нас, ага!
– За Палыча, председателя. Так держать, Евгений Палыч! Молодец! Дай пять… Ноу пасаран им всем, понимаешь, козлам, этим!
Дружно, вежливо – шампанское, как никак, – почти смакуя, выпили… Потянулись за закусками…
– Слышь, мужики, а давно это… мы, однако, не пивали… такую… эээ… газировку! И не припомню.
– Это «Шампанское», деревня!
– Пей, Семёныч, пока отмена на сухой закон действует.
– Да вижу, что не денатурат, и не водка, а шипучка гольная… Брр! Во, слышь, как в животе бурлит…
– Ты не слушай, закусывай, давай… Вон, огурчики, капустка…
– А до сколка часов отмена-то?
– До двенадцати, как раз.
– Дня, что ли? До завтра?!
– До ночи. Сегодня.
– Ааа! Ууу!.. Тогда ещё наливай, а то мимо рта может пройти… кончится. За праздник!
Может для кого и странно, но и от шампанского хмель в голову может ударить. Может-может. Ударил же… Разговоры полились жарким потоком, причём, громким тоном. Но, между тем, и вино пили, и закусывать не забывали…
Ой, мор-роз, мор-ро-оз,
Не мор-ро-озъ меня…
Семёныч, неопределённого возраста мужичок, подперев голову рукой, прикрыв глаза, с чувством, громко запел в потолок…
Женщины его шутливо тормошили, останавливали:
– Стой-стой, Семёныч, погоди, певунец ты наш доморощенный. Какой щас мороз? Лето на дворе. Не надо про мороз, давай про любовь лучше.
– Какую любовь?.. Нету любви… – с тем же, «серым», лицом отмахивался свободной рукой Семёныч. – Испарилась она вся. Кончилась.
– Как это испарилась? Куда она кончилась?.. – женская часть застольщиков с деланным негодованием набросилась на него. – Ты что!
– Если нет любви, – вспыхнула, наседая, баба Дарья, музыкантша, – чего же ты тогда к нашей Валентине клинья всё время бьёшь, пороги оббиваешь, а?
– Я? К Валентине?.. – Вытаращив глаза, поперхнувшись, Семёныч изумился, но через секунду вроде вспомнил, одумался, неожиданно признался, пояснил всем. – Да, хожу. Хожу! И что? Я виноват, что ли, если инстинкт у меня такой, мужской, неистребимый. Весна играет. Понятно? К тому же, сами же говорите, лето!
– Ах, ты ж, кобель ты неистребимый. – Валентина Ивановна, поднимаясь, нависла над Семёнычем. – Инстинкт у него играет. – И огорчённо, по-бабьи, всплеснула руками. – А я-то, дура, думала: он не в шутку это. Думала – любит он! А он!.. Ну, я тебе щас…
– Погоди, Валентина… Валентина… Постой драться-то. Ой!.. Ай!.. Валя, Валечка, причёску испортишь.
– Ага, и Валечка уже! Вспомнил имя!..
– Задай ему жару, Валентина, задай! Чтоб руку знал, да шибче любил…
Семёныч прятал голову, улыбаясь, уворачивался.
– А кто сказал что я шучу? Я, в общем, серьёзно.
И, из-под руки, опять за свою песню:
Не мор-ро-озь мен-ня-а-а-а
Маево-о ка-ня-а!
Баловались так, хулиганили взрослые.
Веселились.
Неожиданно для всех, гармошка в руках Глебовны взъярилась звуками частушечных припевок. Озорно оглядывая, Глебовна запела:
Раздайся народ, – меня пляска берёт!
Пойду попляшу, на народ погляжу!
Немедленно выскакивая из-за стола, ей с азартом ответил Матвей Звягинцев:
Пойду плясать – доски гнутся.
У меня портки худые – девчата смеются.
Семёныч, ах ты ж актёр с погорелого театра, забыв про свой «мороз», уже с лицом заправского ловеласа, шутовски подхватил, выбираясь в центр:
А неужели не сплясать, не уважить публику —
А я парнишка молодой Советской республики.
Пыль от топота поднималась не шуточная, хотя в зале и протирали пол. Почти все уже были в круге, уже все отплясывали. Глебовна, самозабвенно наяривая на своей гармошке, уже в центре, притопывала, приплясывала, поигрывала плечиками, жеманничала:
Я и так, я и сяк, я и зайчиком —
Отчего не поплясать с таким мальчиком!
Зимин… долговязый Зимин, Петро, коммунист-баритонист, тоже здесь же, пальчиками за концы придерживая якобы платочек на голове, кокетничает:
Я и так, я и сяк, я и белочкой —
Отчего не поплясать с такой девочкой!
Гармошка сыпала задорными звуками, каблуки отчебучивали замысловатые дроботушки, лица раскраснелись, цвели улыбками, слов и чувств было много, а вот дыхания и силы у стариков заметно иссякли… Возраст, ёшь его в медь! Хаа, ухх!..
Вся детвора, заслышав пляски, быстренько вернувшись, хихикая, столпилась у дверей, с восторгом наблюдала за взрослыми: «Ну дают!» «Умора!» «Гляди, щас пол под ними провалится… Щас… Вот сейчас!.. Гляди, гляди! Вон там! Там!» «Ага, вижу, гнётся!»… И вновь, так же неожиданно, как появились, ребятня куда-то упорхнула – свои какие-то дела! – исчезли за дверями.
Я на печке спала – шубой укривалася,
Председателя любила – мужа не боялася.
Это Светлана! Лукаво поглядывая из-под ресниц, пляшет рядом со мной. Красивая она. Очень даже. Раскраснелась, глаза горят, фигура привлекательная… руки красивые, грудь… очень. И ножки, и… И я, конечно, здесь топочу – куда мне деваться – меня просто вытащили, прямо силой. Стыдно, но я совсем не умею ни танцевать, ни петь, ни плясать… Отвык. Дан раньше не умел. Болтаюсь сейчас, как мешок среди статуэток. Уже голова кружится от круговерти, и ноги заплетаются, не успевают… Вид делаю, что пляшу, а сам присматриваюсь, как бы незаметно улизнуть… Не тут-то было. Меня раскусили, любые попытки женщинами с азартом пресекаются. «Давай, Палыч, пляши с нами, не тушуйся!»
