Лиза и Маша встретили Диму очень ласково, они стали гулять, болтать и вообще всячески развлекаться. Ходили на рынок, покупали у армян большие сочные персики, и дочь рассказала, что один армянин-торговец угостил ее персиком. Дело было так. Они гуляли по рынку, дочка попросила персик, а Лиза сказала… – уж не знаю, правду она сказала или просто хотела приучить ребенка к скромности, беря пример с Димы, который по части спартанского воспитания своей дочери был просто зверь? – так вот, она сказала дочери: «Нет, нет. У нас денег нет». И тут торговец поманил Машу пальцем (она была очень хорошенькая, с золотыми волосами, светлоглазая) и вручил персик: «Кушай, девочка!» Кажется, Лиза сказала, что вот, мол, у нас сейчас денег нет, а приедет папа и привезет. Потому что на следующий день Маша очень осторожно намекнула, обтекаемо спросила, привез ли папа – то есть Дима – с собой денег. Дима сказал: «Да, а что?» «Тогда давай пойдем на рынок за персиками», – сказала дочь. Вот тут Лиза рассказала Диме всю эту чепуховую историю про дареный персик, и Диме почему-то вдруг очень жаль стало свою девочку. Вдруг в его расчетливом сердце проснулось простое желание сделать своему ребенку приятное – купить чего-нибудь вкусного, подарочек подарить и всё такое.
– Очень похоже, – сказал я. – Я тоже был зверь по части спартанского воспитания дочери. Никогда ничего не покупал ей на улице или в магазине, никогда не водил в буфет в театре или на выставке, и всякий раз строго говорил: «Мы пришли смотреть спектакль, а не толкаться в очереди и обляпываться пирожными! Мы пришли на выставку, а не жрать!» Наверно, это мое «спартанство» тоже было каким-то комплексом, тоже было ответом на ту несколько даже нарочитую скромность, которую мне прививали мои родители, ответом на уродливое пальто и коротковатые брюки. А на самом деле где-то под всем этим жило простое такое, детское желание, чтоб было красиво и вкусно. Но денег нет. Значит, надо крепиться.
Но я не жалею, что так жестко воспитывал свою дочь. Мне кажется, это сделало ее умнее, крепче, приспособленнее к жизни. Во всяком случае, она никогда не делала и теперь не делает трагедии из мелких жизненных неудач, из недополученных денег или внезапно разорвавшейся кофты, из-за потерянного мобильника и некупленных духов.
Хотя кто знает… Кто знает, что должно быть в жизни человека, чтобы получившаяся в результате жизнь нравилась ему самому? Чтобы она понравилась ему самому в те годы, когда он поймет, что переделывать уже поздно?
– Там, в Доме художников, была Валя Андреева такая, – сказал дяденька. – Они с Лизой познакомились, наверно, на второй день после приезда: Дима еще был в Москве. Валя Андреева долго глядела на Лизино кольцо (то ли они в кино сидели рядом, то ли обедали за соседними столиками), долго-долго глядела на кольцо, а потом спросила: «Слувис?» «Слувис», – ответила Лиза. Слувис был известный ювелир и камнерез, и он сделал ту камею, которую заметила Валя Андреева. Камея была очень хорошая, качественная, классичная, но, честно сказать, обыкновенная – собственно говоря, как все камеи.
– Верно, – сказал я. – Есть вещи, которые хороши, потому что стандартны. Например, водка или классическая курительная трубка. Не надо выпендриваться. Спирт и вода, вереск и эбонит, пропорции известные, сто раз зафиксированные и апробированные. Так же и камея.
Слувис, кстати, рассказывал мне, что какой-то камнерез к юбилею Брежнева вырезал – раздобыл для этого совершенно уникальную многослойную и многоцветную раковину – изображение Леонида Ильича с каким-то красным томиком в руке. Кажется, на томике даже было написано «Ленин». Оправил эту камею в золото, поместил в деревянный ларец с бархатным нутром и послал в ЦК партии. А может, не в ЦК, а какой-то выставочный комитет. Но, увы, эта камея не попала на выставку, и уж, конечно, этот умник не получил за нее ни гонорара, ни тем более звания заслуженного художника, на что он, очевидно, надеялся. «И правильно, – хохотал Слувис. – Так ему и надо! И не потому, что подлый жополиз, а потому, что жанра не чувствует». «Интересно, – спросил я, – а куда эта камея потом девалась? С Брежневым-то? Вернули художнику? Или какая-нибудь партийная дама носит в виде брошки на груди?» «Насчет брошки вряд ли», – совершенно серьезно сказал Слувис, немного подумав, – очевидно, прикинул в уме, как такая брошка могла бы выглядеть. «Ну или какой-нибудь партийный хрен впаял себе в портсигар?» «Вот это может быть, – так же серьезно ответил Слувис. – Но этого мы никогда не узнаем».
Так вот, о жанре. Жанр камеи – это античная головка, белая на темном фоне. Режется из двуслойной раковины породы «мурекс». Вот, собственно, и всё. Девяносто процентов камей именно такие. Хотя, конечно, бывают разные сценки, тоже античные. Например, Психея с колчаном стрел – колчан, как вы понимаете, принадлежит Эроту, но Эрота на камее нет. Или – я видел такую камею у Слувиса – лежащая нимфа, а у ее ног – сатир, играющий на двойной дудочке. Сатир вполне себе козлоногий, а нимфа очень хорошенькая. Но это уже экзерсис, упражнение в виртуозности камнереза, потому что кольцо получится слишком большое. Да и на брошке ни к чему жанровые сцены. Но в те годы никто, кроме Слувиса, не делал такие вот классические камеи. Их часто путали со старинными.
– Но по оправе было видно, – возразил дяденька, – что штучка современная. Поэтому Валя Андреева и спросила, Слувис ли это. Они разговорились, познакомились. Валя отдыхала там со своим сыном и его дочерью, то есть со своей внучкой. Сын был приятного вида, высокий и крепкий, светлоглазый блондин, но абсолютно неразговорчивый.
Однажды они пошли гулять вшестером: Лиза с Валей Андреевой, две девочки (Лизина-Димина дочь и Валина внучка), Дима и Валин сын. Девочки гонялись друг за другом, бежали вперед. Завидев очередную детскую площадку то есть качели, горки, коромысла и карусели, начинали на них прыгать и скакать, радостно визжа. Взрослые доходили до этого места, шли дальше – Юрмальский пляж тянется километров на двадцать. Девчонки спохватывались, что старшие ушли вперед, бегом догоняли их, недолго шли рядом, переводя дыхание, потом вдали видели еще одну детскую площадку и снова убегали вперед к качелям-каруселям. Лиза о чем-то разговаривала с Валей. Наверно, Валя рассказывала ей подробности личной жизни Слувиса, а также своей собственной и прочих членов Союза художников.
Итак, две разновозрастные дамы, две маленькие девочки и двое сравнительно молодых мужчин. Валин сын был моложе Димы лет на пять, но какая разница. Но этот голубоглазый красавец – тоже, кажется, художник – за всю прогулку не проронил ни слова. Буквально ни слова, а также ни междометия, ни вздоха, ни хмыканья, ни даже адресованного Диме кивка, хотя Дима честно пытался начать разговор об искусстве, о погоде и о политике. Но в ответ на любой Димин вопрос этот парень бил ногой по мячу. Он был босиком. Он взял с собой футбольный мяч и всю дорогу, все эти пять, наверное, километров неспешной прогулки, все эти два, наверное, часа времени он играл сам с собой в футбол. Пинал мяч, мяч улетал то в море, то в кусты, то под скамейку. Он трусцой бежал за ним, слегка изображая нападающего на поле, выковыривал его ловким движением ноги из-под скамьи или из кустов, как будто из-под ног защитников команды-соперника, и пинал дальше. И вот так два часа, а может быть, и с лишним.
Потом Дима спросил Лизу:
– Какой-то он, честное слово, странноватый, тебе не кажется?
Слово «странноватый» Дима произнес с иронично-сочувственной интонацией, показывая, что не хочет сказать «чокнутый». Даже в разговоре с женой Дима старался придерживаться правил вежливости, которые потом назвали политкорректностью.
– Какой-то ну совсем странный, – повторил он.
На что Лиза столь же политкорректно – ах, да! тогда не было такого слова! – столь же корректно, без приставки «полит-», ответила цитатой из Грибоедова:
– Не странен кто ж?
Но Дима воспринял это как намек, укол, упрек и даже оскорбление, как явное желание обидеть.
Дима в этом прочитал вот какой подтекст: «Ты, голубчик, так радостно и весело обсуждаешь и, честно говоря, осуждаешь какого-то замкнутого и неразговорчивого молодого человека. Ну да, человек с легким шизоидным радикалом. Он слегка аутистичен – не в клиническом смысле, а скорее в бытовом. Но ты же про него ничего не знаешь. Он художник. Может быть, работает напряженно, тяжело. Кажется, какой-то монументалист, расписывает стены, и ему надо отдохнуть, отвлечься от всего. Но даже не в том дело. Он моложе тебя на пять лет, он еще имеет право побыть странным; у него всё впереди. А кто ты? Вот ты говоришь: „он странный“. То есть ты хотел сказать „шизанутый“, что играет сам с собой в футбол и ни с кем не разговаривает. А ты? О, да! Ты со всеми разговариваешь. Всеобщий любимец. Лучший в мире рассказчик анекдотов – а дальше что? Что ты представляешь собой? В социальном смысле? Кто ты? Тебе уже за тридцать лет. Что ты сделал? Что ты создал? Ровным счетом ничего. Ты сам не можешь ответить на вопрос, кто ты такой. Ну скажи, ты кто? Я не о паспортных данных говорю – ты меня прекрасно понял. Чем ты занимаешься? В жизни вообще и в этот год, в это лето, в этот месяц в частности. Что ты делаешь „для прожитья“, what do you do for a living, I wonder? Вот что ты, например, делал те две с половиной недели, пока мы были здесь, а ты оставался в Москве? Ну скажи честно! Играл в преферанс с Сашей и Андрюшей? Болтал о философии с другим Андрюшей? Или сидел за пишущей машинкой? Курил одну за одной и притворялся, что пишешь пьесу? Или просто честно и непритворно сидел на кухне, пил крепкий сладкий чай, по лени своей заваривая его прямо в чашку, чайная ложка заварки и кипяток сверху, ел хлеб с маслом и в пятый раз читал рассказы Чехова или, пуще того, «Фрегат „Палладу“» Гончарова? А потом ехал на дачу, спал до десяти утра, а потом часа два с половиной завтракал со своей мамочкой, слушая ее бесконечные идиотские рассказы об академических женах, о том, во что была одета Катя Куперман и что сказала Аня Трофимова-Чередниченко, жена покойного Юлия Вениаминовича, дочери покойного, Ане Трофимовой-Давтян, и что та ей возразила, и обсуждаешь всю эту словесную шелуху, производя этой шелухи всё новые и новые порции, а потом ложишься на диван, придвигаешь к себе телефон и начинаешь звонить в Москву в поисках компании, куда тебя пригласят, нальют тебе водки, а ты будешь рассказывать анекдоты и далее смотри с самого начала. Так кто же здесь, с позволения сказать, странный? Этот молчаливый парень с футбольным мячом или ты, мой дорогой муж, отец моего ребенка?»
