Полина медленно перечитывала комментарии, следы умерших страстей, которые издалека казались немного наивными и совершенно не трогали. Даже переполох, вызванный историей Раскольникова, выглядел смешным, будто бросили камень в курятник. «Сколько времени зря потратила, – подумала она. – Надо жить в домах и городах, а не в социальных сетях». Она вдруг поняла, что образ Ульяны Гроховец, нарисованный ей подсознанием, вполне можно примерить и в реальной жизни. Только для этого необходимо уйти из Сети, чтобы не тратить все силы на виртуальное представление, чтобы весь пар не уходил в гудок. Полина так долго вглядывалась в старые сообщения, что буквы перед глазами стали сливаться, кружась, как рой пчел, они уже не складывались в нечто осмысленное. «Вот она, правда, – подумалось ей. – Ничего-то за ними не стоит, одна пустота». В приступе решимости она отменила подписку на сообщения в группе. Посидев с полчаса, она почувствовала, что отрезала часть жизни. Тогда, не удовлетворившись содеянным, она решила сжечь мосты и выбрала в меню опцию «Покинуть группу». Перед тем как с ней проститься, Полина выставила напоследок от Модэста Одинарова открытку с котятами.
«Какие милые!» – написала ей Дама с @.
«Очаровашки! – согласилась Ульяна Гроховец. – Их непосредственность поражает, будто
В квартире было душно, и в августовском солнце, пробивавшем шторы, блестела медленно кружившая пыль.
– Вставай, уже много времени, – воскресным утром похлопала по одеялу жена Сидора Куляша.
– Времени много не бывает, – донеслось оттуда. – Его, как денег, всегда мало.
Огрызнувшись, Сидор Куляш продолжал лежать в темноте с открытыми глазами. Он вспоминал историю Раскольникова, свой репортаж о нем и то, какое впечатление произвел в группе. «Плевать, – успокаивал он себя. – Пусть думают что хотят». Но ему было непривычно стыдно. Перед ним прошла вся его деятельность на канале – многочисленные интервью со знаменитостями, недостойными своей славы, опрос общественного мнения, которые вдруг напомнили ему детскую игру, когда, загадав желания, спрашивали: «В каком ухе звенит?» и, не дожидаясь, сами отвечали: «Правильно, в левом!», у него всплыли передачи, в которых черное по заказу белело, а белое – чернело, то есть все то, что носит благопристойное имя «политика».
– Если не мы, то другие, – подстегивало руководство.
– Лучше мы, – соглашался он. – Потому что мы лучше.
А теперь он всерьез задумался об ответственности, которую нес, оккупируя чужое сознание, то, о чем сам много раз говорил вслух и над чем в глубине души смеялся. Что он проповедовал? За что ратовал? Разве ему нравилось то, чем он занимался? «Будешь потреблять – будешь *****![1]» – стучало у него в голове, он ворочался с боку на бок, и ему не хотелось вылезать из-под одеяла.
– Надо менять работу, – беззвучно шевелил он губами. – Иначе работа поменяет тебя.
Сидор Куляш лежал в слепящей тьме и чувствовал себя постаревшим на десять лет.
Он опять и опять вспоминал интернет-группу. «И черт меня дернул, – думал он. – Они все живут по тем же законам. Что, мне больше других надо? Кому я доказываю?» Не вылезая из-под одеяла, Сидор Куляш со всей силы врезал кулаком по подушке. Он вдруг живо представил заболевшего Модеста Одинарова, для которого начался обратный отсчет, мысленно примерив его судьбу. «И все приговоренные, – написал он ему тогда. – Считать дни от рождения или до смерти – не все ли равно?» Ему казалось, что эти отвлеченные рассуждения помогут Одинарову, который был для него лишь пользователем Сети, а теперь, вспомнив свой пост, Сидор Куляш застонал. От охватившего его глубокого отвращения к себе он снова ударил подушку.
– Боже, как я мог, как я мог… – шептал он. – Надо все срочно менять.
Что именно надо менять, Сидор Куляш не осознавал, как не представлял, каким образом сложится его дальнейшая жизнь. Он думал о том, что на дворе воскресенье, и видел в этом знак. Накануне, мучаясь бессонницей, он взял с полки первую попавшуюся книгу, ею оказался роман Толстого «Воскресение», и теперь Сидор Куляш отождествлял себя с ее главным героем.
Жена открыла на кухне форточку, устроив сквозняк.
– Будешь завтракать?
Зажмурившись, Сидор Куляш на мгновенье снова погрузился в детство, когда бегал по берегу застывшего, никуда не звавшего моря, разделяя одиночество со стайками золотистых рыбок, пока мать скользила по нему равнодушным взглядом, и подумал, что так никуда и не делся с того пустынного, пахшего тиной пляжа.
Под одеялом становилось жарко, по его жирному телу лился пот.
– Будешь завтракать? – снова позвала жена.
– С тобой – всегда! – вскочил Сидор Куляш так резко, что у него закружилась голова.
Он вдруг понял, что у него больше никого нет, кроме этой располневшей нелюбимой женщины, с которой придется делить остаток дней. «И это хорошо, – уверенно проговорил он про себя. – Слава богу, что так, могло быть и хуже».
Прежде чем сесть за стол, Сидор Куляш дал себе слово больше никогда не появляться в группе, которая оставалась к нему равнодушной, как
Лето уже показало спину, и осень стреляла грозами из желтого пистолета. С уходом Даши Авдей Каллистратов одичал. Вставал он все позже, когда солнце уже проходило зенит, а бриться перестал, отпустив бороду, делавшую его похожим на Черномора. Время Авдей Каллистратов проводил в бесцельной маете, вышагивая по квартире, пересыпал из пустого в порожнее песок прошедшего, в котором вместе с ошибками были похоронены последние надежды, и ему казалось, что жизнь, как незнакомка со страусовыми перьями над темной вуалью, промелькнула за окном, пока он сидел в грязном, прокуренном трактире.
В последний месяц у Авдея Каллистратова все чаще открывался космический взгляд на мир, когда вещи, события и собственная жизнь кажутся ничтожными и случайными, как пыль на окне. Эти мысли о всеобщей бренности заставляли впасть в тупое оцепенение. Вместе с тем, глядя на полки с классикой, он сгорал от зависти. Это его удивляло. Он не мог понять, как могут в нем уживаться столь противоречивые чувства. Чтобы разобраться в этом, Авдей Каллистратов завел дневник, но, открывая его по нескольку раз в день, заносил на его холодные, равнодушные, как Вселенная, страницы, всего одно слово: «Графоман». Так проходила неделя за неделей, а в те редкие дни, когда он выбирался на презентацию чьей-нибудь книги, Авдей Каллистратов был раздражителен и несдержан.
– У вас легкий стиль, – отпускали ему обычный комплимент.
– Легко читать, легко забывать, – скрипел он зубами. – Одним словом, легче пустоты.
Он тряс бородой и делал такое лицо, что его стали сторониться. Очень скоро Авдей Каллистратов обрел репутацию неприкасаемого, которого выбросили из литературных кругов, предав страшнейшей из анафем – забвению.
В интернет-переписке Авдей Каллистратов окончательно разочаровался. Зачем она? Он не был на сайте с месяц, и никто не поинтересовался почему. Сбей его завтра машина, попади он в тюрьму или больницу – никто там не обратит внимания. Теперь Авдею Каллистратову казались мальчишескими его посты, перечитывая, он хотел их убрать, уничтожить, как иногда хотелось ему сжечь свои книги, когда он, приходя в гости, случайно брал их с полки. Он больше не верил, что кого-то хоть в чем-нибудь можно убедить.
Наткнувшись на сообщения Афанасия Голохвата, где тот проповедовал битву за новый прекрасный мир, он тут же сочинил ему ответ: «Пройдут годы, и люди сделаются тебе скучны, ты будешь смотреть на них с колокольни своего возраста, как университетский выпускник смотрит на абитуриентов, ясно представляя, через что им предстоит пройти, чтобы остаться потом у разбитого корыта. Ты увидишь, что цивилизация находится в стадии зародыша, а твое время такое же темное, как и раннее Средневековье, которое по вселенской шкале словно вчера стояло у порога. Или ты сомневаешься, что Средневековье прислонилось к нашему изголовью? Пройдут годы, и ты поймешь, что мир устроен неправильно, но поделать с этим ничего нельзя, а требовать от него благоразумия – все равно что от младенца – не мочить пеленок».
Сначала Авдей Каллистратов хотел это разместить, но потом передумал, решив, что его мысли не стоят двух кликов мыши. Разве другого можно научить? Разве опыт передается? Ему сделалось неловко за свою горячность, он скривился, не в силах понять, как и, главное, зачем вступал в перепалку с Сидором Куляшом. Он впервые подумал, что спорил с клоном. Разве человек может быть таким? Разве может так думать? Ну конечно его разыгрывали, дразня, как лягушку, в которую тычут камышинкой! А он, старый дурак, поддался! Авдей Каллистратов усмехнулся и, нацепив очки, стал разбираться, как ему выйти из группы. От этого занятия его оторвал звонок в дверь.
– Почему так долго не открывал? – с порога бросила Даша.
