Сначала Авдей Каллистратов хотел это разместить, но потом передумал, решив, что его мысли не стоят двух кликов мыши. Разве другого можно научить? Разве опыт передается? Ему сделалось неловко за свою горячность, он скривился, не в силах понять, как и, главное, зачем вступал в перепалку с Сидором Куляшом. Он впервые подумал, что спорил с клоном. Разве человек может быть таким? Разве может так думать? Ну конечно его разыгрывали, дразня, как лягушку, в которую тычут камышинкой! А он, старый дурак, поддался! Авдей Каллистратов усмехнулся и, нацепив очки, стал разбираться, как ему выйти из группы. От этого занятия его оторвал звонок в дверь.
– Почему так долго не открывал? – с порога бросила Даша.
Она стряхивала мокрый зонт, и с ее волос лились ручьи.
Авдей Каллистратов не успел удивиться.
– А разве у тебя нет ключей?
– Ты не давал.
– Неужели я был таким идиотом? Они на полке. А твоя собачка?
– Я оставила ее внизу. Она, как ревматизм, лизала пятки, а кусала сердце. Так ты пустишь?
Авдей Каллистратов снял с Даши пальто.
– Кстати, там же, на полке, обручальное кольцо. Примеришь?
Даша подошла к шкафу.
– Но тут нет никакого кольца.
– Черт! Завтра куплю. Подождешь?
Даша чихнула.
– Конечно. А иначе зачем я пришла.
У Авдея Каллистратова навернулась слеза. Он пошел в ванную и сбрил бороду.
А на другой день солнце играло на посуде, пуская по стенам «зайчиков». Авдей Каллистратов точно сбросил за ночь десять лет. Он без умолку болтал, намазывая бутерброд, и то и дело подливал Даше горячий чай.
– Знаешь, ты открылась для меня с неожиданной стороны, прекрасная незнакомка. Ты еще на кафедре?
– Я оттуда ушла, когда поняла, что современная литература не имеет никакого отношения к литературе.
Авдей Каллистратов расхохотался.
– А классика?
– Что классика?
– Классика имеет? Нет, дорогая, половина ее выросла из макулатуры.
Глаза у Даши сузились:
– А ты?
– В первую очередь.
Авдей Каллистратов смотрел ей прямо в глаза, и ему было легко, как человеку, говорившему правду. Встав из-за стола, он принес ноутбук, развернув к Даше.
– А разве ты не читала вот это? – щелкнул он мышью.
«Музыкант играет на инструменте, а для писателя такой инструмент – язык, – оправдывал я себя. – Поэтому не стоит в художественных сочинениях искать глубину, они всего лишь приятны для слуха и призваны развлечь». Однако у меня все чаще возникал вопрос: «Зачем увеличивать вавилонскую башню макулатуры?» И вопрос этот сводил меня с ума».
– Я читала этот пост, но его писал Иннокентий Скородум, а мне хотелось услышать Авдея Каллистратова.
– Надеюсь, теперь ты довольна.
Он закрыл ноутбук.
– Кстати, ты еще бываешь в группе?
– Нет, оттуда почти все разбежались.
– Да? Может, и к лучшему. Это был кусок жизни, который закончился.
– Мне немного грустно.
– Жаль расставаться? Как с актерами, когда падает занавес?
Облокотившись о стол, Авдей Каллистратов вдруг задумался.
– Что с тобой?
– Да так, поймал себя на мысли, что тоже к ним привык. А знаешь, я хочу написать о них роман.
– Роман в социальных сетях?
– Что-то вроде этого. Может, тогда мы узнаем их ближе.
– В каком смысле?
– Ну как же, сейчас мы даже пол их не можем определить. Может, за мужским ником кроется женщина.
– Как Саша Гребенча?
– Или любой другой. А представь, что у тебя в руках книга, где они представляют собой ряд персонажей. Тогда ты уподобляешься Богу, которому ведомо про каждого все. А что могут знать персонажи? Они всегда осведомлены меньше автора…
Даша облизнула губы.
– А в твоей книге судеб будут наши?
– Конечно. Но она открыта только для читателя, а каждому из нас отводится в ней отдельная глава, потому что постижима лишь собственная судьба. Да и то задним числом. Я задумал написать этот роман на даче. Поедем весной?
Даша кивнула. Авдей Каллистратов нежно взял ее за подбородок.
– Я тебя очень люблю, и почему я так долго этого не понимал?
– Дурачок, свой будущий роман опубликуй под псевдонимом Иннокентий Тугодум.
– Наш, Дама с @, наш. Потому что в нем мы вместе будем перебирать
В последнее августовское воскресенье Саша Гребенча изменил своему слову не курить натощак. Вчера он долго сочинял письмо, в котором предложил сыну встретиться, прождал всю ночь, то и дело заглядывая в почту, но ответа не получил. Заснул он только под утро, во сне горько плакал, оставляя вмятины на мокрой от слез подушке, а поднявшись, чувствовал себя разбитым и опустошенным. Открыв сайт группы, Саша Гребенча увидел незаполненное поле: «О чем вы думаете?» Оно приглашало вылить накопившуюся желчь, и Саша Гребенча написал:
«Я думаю, что Земля для каждого пуста. И действительно, о ком мы думаем? С кем связаны? Скольких держим в голове? Не все ли нам равно, как живут в Китае или Папуа? И живут ли там вообще? А в соседнем городе? Улице? Доме? Опустей Земля завтра, засели ее другими народами – мы не заметим! Потому что каждый из нас живет на ней как Робинзон на своем острове».
Читать комментарии Саше Гребенче не хотелось, их все равно оставят незнакомые, чужие люди, а того, кого он ждет, не будет. «Эх, Афанасий, Афанасий, – подумал он, – без тебя весь Интернет пуст». Отвернувшись от монитора, он уставился в стену, где в разводах на обоях ему мерещились картины о возвращении блудного отца. В саду уже догнивали на земле яблоки, ядовито краснели мухоморы, а на заголившейся ветке надрывно трещала сорока. Взяв грабли, Саша Гребенча сгреб жухлую листву и, обложив ее горку старыми газетами, поджег. От дыма у него защипало глаза, и он тер их, оставляя на щеках сажу. Неожиданно нахлынуло былое, в памяти у него всплыли лица, которые он видел на своем веку, – растерянное лицо отца, похожие на маски лица пьяниц, игравших во дворе в домино, пылавшее негодованием лицо сына, и он вдруг осознал, кто такой человек. «Человек, – громко произнес он. – Человек!» Вернувшись под крышу, Саша Гребенча еще раз прочитал свой пост и, подтверждая его, навсегда покинул группу, как в свое время уехал из квартиры на втором этаже, откуда наблюдал жизнь огромного кирпичного дома, с жильцами которого был
Афанасий Голохват не ответил на письмо отца, потому что был занят очень важным делом: он думал.
«Государство, общественное устройство – это дерьмо, которое не стоит трогать, – прочитал он пост Иннокентия Скородума. – Конфетки не выйдет, а вони не оберешься».
Афанасий Голохват тер виски – за все время его протестной деятельности такие мысли ему не приходили. Он видел, что в группе давно смирились с царившей вокруг несправедливостью, приспособившись настолько, что совсем не хотят ее менять. Обыватели? Мещане? Но это и есть народ! Так стоит ли давать ему иное устройство?
«Народ достоин лучшего», – сделал он последнюю попытку, в которой сам не чувствовал убедительности.
«Чтобы это лучшее снова обгадить», – врезал ему Иннокентий Скородум.
Афанасий Голохват чувствовал, что стучится в закрытую дверь. Он вдруг понял, что его занятие никому не нужно, а люди приспосабливаются ко всему, кроме перемен. Даже здесь, в группе, он хотел доказать свою правду, переделать, перековать ее членов, но вынужден был признать, что переделали его самого, посеяв сомнения, камня на камне не оставив от былой уверенности и задора. «Болото всех засасывает», – оправдывал он себя, но от этого было не легче.
«Масса живет сама по себе, ею правит темная, слепая воля, – точно услышав его мысли, написал Никита Мозырь. – Эта ее программа, которую она сама осознать не в силах, но которая ею движет».
«Бросьте философствовать, – ухмыльнулся ему смайликом Иннокентий Скородум. – Масса живет как ей сверху предпишут, сегодня по одним законам, завтра – по другим. А менять их бесполезно, ничего хорошего все равно не выйдет. Двое зашли в лес, а впереди болото. Один сразу повернул назад, а другой прежде весь вымазался и тоже вернулся. Кто же из них умнее?»
«Второй, – огрызнулся Афанасий Голохват. – Он хотя бы попробовал».
Он воткнул в уши плеер, пройдя на цыпочках мимо дремавшей консьержки, как обычно видевшей во сне зеленый лес, выскочил на бульвар, где совсем недавно шел восторженный, возвращаясь с «квартирника», и где еще раньше кормил голубей Модест Одинаров. «Какая революция? – смотрел он по сторонам на матерей с колясками и старика на лавочке, упиравшегося подбородком в трость. – Даже в группе не вышло, чего уж говорить». Сунув руки в карманы джинсов, хотя было совсем не холодно, Афанасий Голохват шагал по бульвару и думал, как дальше жить. «Может, он не так уж и не прав», – впервые без злости подумал он об отце, вспомнив его короткое, в одну строчку письмо: «Каждый человек – один на свете». Афанасий Голохват пообещал себе как можно скорее написать отцу, но в группу, где со всеми переругался, твердо решил больше не возвращаться.
