Ознакомительная версия.
Дальше Че рассказывает о том, что завязать с наркотой не просто, а очень просто. Сложно жить без неё дальше. А ещё сложнее приучить себя к мысли, что больше никогда (а в глубину этого слова лучше вообще не вглядываться), никогда не испытаешь того, что испытывал до.
– Самым страшным временем для меня были вечера и выходные, – говорит он, приставив два пальца к горлу.
Неизвестно, как сложилась бы судьба нашего героя дальше, если бы в один прекрасный день случай не занёс его в один московский театр, а точнее, в театр Российской Армии. Как-то по дороге на съёмную квартиру (своего жилья у него тогда ещё не было), обходя распластавшейся на Суворовской площади жёлтый пятиконечник, он заметил объявление о приёме на работу.
– Театру были нужны рабочие сцены: электрики, плотники, маляры, такелажники какие-то. Помню, я тогда подумал, что они все, наверное, работают и по вечерам тоже, поднялся по скользким ступенькам, дёрнул латунную ручку тяжеленной двери и оказался внутри.
Так Че стал рабочим сцены. Грузил, стругал, красил, прибивал гвоздями, натягивал, наматывал… А вскоре, должно быть потому, что был высоким и непьющим, его стали задействовать и в массовых сценах, особенно там, где нужны высокие и стройные персонажи – в таковых театр испытывал особенную нужду. И началась у него совсем другая жизнь. Существование в непосредственной близости от Мельпомены не только заняло его жуткие бесконечные вечера, но и дала возможность примерять на себя чужие, поначалу бессловесные и практически безликие, а потом и со словами, личины.
Это была ограниченная по времени другая жизнь, которую ни при каких других обстоятельствах ему (и никому другому, кстати) прожить ни за что не удастся. Бывал он и суворовским солдатом, и севастопольским матросом, и аргентинским шофёром, на чьи широкие плечи опиралась Эвита Перон, и бандитом из «Кортика», и много кем ещё. Играть ему было приятно. Не в том смысле, что легко – игра давалась ему сложно и порою страшно, – но до болезненности хорошо было, когда он обретал на сцене чужую сущность. Просто ему каким-то образом удавалось перед выходом на сцену убедить себя, что здесь перед ним не сцена театра Российской Армии со всей её жуткой машинерией, а ледяные швейцарские Альпы, бастионы непобеждённого Севастополя, революционные улицы Рио-де‑Жанейро, московские подворотни времён гражданской, или ещё чего. И он в тот миг ощущал лютый холод, пороховую гарь, раскалённый асфальт, или что-то неуловимое, как запах чужого детства…
Даже спустя несколько лет, когда Че нашёл себе сначала приличную, а потом и по-настоящему хорошую в смысле оклада работу, он не поспешил расстаться с театром. Он остался на какую-то там часть ставки, актёром какой-то там категории, и вплоть до сего момента вечера и выходные по-прежнему проводил на Суворовской площади.
– И вот теперь, придурки, – говорит он сквозь слёзы, – объясните мне, как я без этого буду жить?
Часть третья
Владимир и Вероника
Татьянина комната, и всё, что в ней, покрыто одеялом чередующихся ярко-белых и тёмных полос. Полосато всё: стены, потолок, кровать, голая Татьяна, которая на ней лежит, мятые простыни вокруг, письменный стол, голый я, за ним сидящий, маленький лэптоп «Toshiba», отданный мне на сохранение сбежавшим в Израиль приятелем… даже трубка, торчащая у меня изо рта, и та полосатая.
– …настоящий писатель, – продолжает мысль Татьяна, делая ударение на слове «настоящий», – это жвачное животное, питающиеся окружающей его действительностью и производящее на свет литературные произведения, которые, в свою очередь, являются духовной пищей для читателей. Люди, употребившие эти произведения как духовную пищу, меняются духовно сами и меняют окружающую действительность. «Вуаля!» – круг замыкается. В этом и состоит основное писательское предназначение: изменять мир посредством читателей.
– Допустим, описанная тобой модель духовной пищевой цепочки имеет право на существование, – отвечаю я, оторвавшись от печатания, – но что, прости, из этого следует?
– А то, что писатель – это тот, кто двигает наш мир.
– Но в какую сторону?
Полосатая Татьяна потягивается, демонстрируя весь свой интим.
– А вот это, прости, от тебя не зависит, – томно произносит она, – ты ведь находишься далеко не на вершине пирамиды, а где-то посередине.
– Кто же тогда наверху? Я имею в виду, на самом верху?
Татьяна встаёт с постели и поднимает жалюзи. Полосатое одеяло становится ослепительно белым. Непроизвольно жмурюсь: даже в лете есть свои минусы.
– Этого, Лерик, не знает никто. Версий много, но ни одна из них не выдерживает серьёзной критики. Возможно, там вообще никого нет.
Выходит, что я меняю мир, и надо мной нет никакого начальства. Здорово.
– Тогда меня это устраивает, – говорю я, – не люблю, когда давят сверху.
– А ответственности не боишься? – улыбается Татьяна, прижимаясь к моей спине грудью.
– Ответственности? Об этом я ещё не думал…
Татьяна запускает пальцы мне в волосы и ласково целует в макушку:
– А ты подумай, дурачок. Когда-нибудь за всё, что ты написал, и за то, что напишешь ещё, придётся держать ответ. Во-первых, перед теми, кто это прочитает…
– Мы в ответе за тех, кого заморочили?
– Именно. Ну, и, во-вторых, перед самим собой.
Татьяна снова целует меня туда, где в перспективе будет лысина, и возвращается в постель. Я бы с удовольствием последовал за ней, но нужно допечатать то, что пришло в голову во сне.
Когда вокруг всё так, как сейчас, я чувствую, что счастлив. Мне уже не хочется ничего менять. Придуманный нами мирок меня устраивает. Я – писатель, пишу роман. Татьяна – моя женщина, моя муза. Она лежит в постели, после ночи, проведённой со мной, и рассуждает о моём месте во вселенной. Через полстраницы я закончу и пойду в душ. За то время, пока я там буду, Татьяна прочитает, что я написал за утро, и что-нибудь скажет, плохое или хорошее. Я буду рад и тому и другому, поскольку она не будет врать, а это дорогого стоит. После душа я выпью кофе и пойду на работу.
– Всё, закончил, – говорю я, поднимаясь.
Татьяна уверенным движением бедра отодвигает меня от кресла:
– Так, посмотрим…
Востоков, одетый в светлый костюм, бежевую рубашку и синий галстук, который с его собственных слов подбирался под цвет глаз, стоит у окна в задумчивой позе. За грязноватым стеклом – пыльная летняя Москва. Серо-голубой фаллос «Газпрома» сияет на солнце, как бы внушая всем вокруг, что всё на самом деле хорошо.
– В чём причина вашей утренней меланхолии, господин генеральный директор? – спрашиваю я Игоря вместо приветствия.
– Как обычно: невозможность быстро и точно ответить на смысложизненные вопросы, – грустно улыбается в пшеничные усы Игорь.
Его ответ меня немного удивляет:
– На нас наехала налоговая инспекция, или в вашей жизни появилась новая представительница прекрасного пола?
Игорь делает пальцами глиссандо в воздухе:
– Скорее, исчезла старая.
Пиджак, который я не успел повесить на вешалку, вываливается из рук и падает на пол:
– Ты что, развёлся?
Востоков морщится:
– Валера, я не про жену…
– Ты хочешь сказать, что у тебя есть любовница? – удивляюсь я.
– Я хочу сказать, что у меня была любовница. Теперь у меня её нет, и поэтому мне грустно.
– И так спокойно об этом говоришь?
Игорь отходит от окна и опускается в директорское кресло:
– По-твоему, я должен об этом орать?
– Нет, просто мне казалось, что такие вещи вообще не принято афишировать.
– Я и не афишировал. Ты же, например, не знал, что она есть, в смысле, была. Так?
– Так, – соглашаюсь я, поднимая с пола и отряхивая пиджак, – и всё равно, как-то странно.
Игорь улыбается, но в этой улыбке – вся грусть мира. Ну, может, не всего, но северного полушария точно.
– Может быть, ты меня осуждаешь? – вопрошает он вкрадчиво.
– Ни в коем случае, – отвечаю я, – кто я такой, чтобы тебя осуждать? У меня у самого…
Рот мой захлопывается сразу же, как я понимаю, что проболтался, но поздно. Глаза генерального директора загораются огнём, и следом весь меланхолический налёт испаряется, словно эфир из незакрытой банки.
– Ну-ка, ну-ка, – с неподдельным любопытством в голосе говорит он, – давай-ка, милый друг, колись.
Приходится рассказывать. Опять это чёртово «Qwi pro qwo»!
– Так вышло, – начинаю я, – что в данный момент я поддерживаю отношения с двумя девушками…
– Ты с ними спишь? – уточняет Игорь.
– Нет, только с одной.
– А со второй что делаешь?
– Ну, это… общаюсь, гуляю, в кино хожу…
Игорь откидывается в своём кресле назад.
– Спешу тебя разочаровать, – заявляет он, – отношения с женщиной без секса – это не отношения, это – дружба. А граница между ними – секс. Так что у тебя, Валера, сейчас только одна женщина, а вот когда ты переспишь со второй, будет две.
Ознакомительная версия.
