В магазине императрица купила двести граммов черной икры, батон баварского хлеба с луком и пару бутылок французского вина.
Она была озабочена и недовольна. У Татьяны, которая поступила учиться на курсы кройки и шитья, наметился роман со школьным учителем, преподававшим историю французской революции.
У Ольги, которая начала работать в аппарате правительства, были тяжелые отношения с Сокольниковым. Тот курировал новый экономический курс и начал приударять за знатной девушкой, а она была к нему равнодушна. Анастасия, выйдя замуж за дипломата, уехала жить в Англию, и Александра Федоровна сильно скучала по ней. Только красавица Мария не могла найти себя, и один раз, зайдя в ее комнату, императрица обнаружила в ней папиросы «Герцоговина Флор». Красавица и курит!.. Причем тайно от матери! Нужно сказать ей, что будем курить вместе. Только вместе, потому что прятаться от близких – это последнее дело.
По проспекту неслись английские автомобили. Их было немного, но на фоне трамваев и извозчиков они сильно выделялись своим блеском.
Сыщик Коновалов, охранявший ее, взял у императрицы авоську с купленными продуктами, и они по-шли вместе домой на Гороховую.
Государыня любила ходить пешком по городу, который стал ей родным. Сейчас – одна, но чаще – с мужем, который мог идти, не присаживаясь, несколько часов.
Глава одиннадцатая, последняя Дно
В октябре 1922 года Троцкий в последний раз приехал в Горки. Ильич опять находился на лечении, и Лев Давидович боялся увидеть человека, подмятого болезнью и усиленно делающего вид, что ничего особенного не происходит. Комендант усадьбы сказал, что Владимир Ильич сидит в беседке над Пахрой.
Нарком пошел туда, разбивая сапогами первый ледок на лужах, которые сладко хрустели, будто сахар под щипцами. Лев вспомнил детство, как он топтал этот хрупкий лед осени или весны, и освобожденная вода, словно язык холодного пламени, подбиралась к ступням, пытаясь их лизнуть. Детство!.. Оно, оказывается, никуда не ушло из меня, а я-то думал, что дав-ным-давно с ним распрощался.
Беседка присела на косогоре, поросшем бурьяном. Сорная трава, тронутая первыми заморозками, совсем не красила загородную резиденцию вождя. Хорошо, что я свой, ко всему привык, а если появится иностранцы? Что они скажут, сопоставляя этот беспорядок с аккуратностью Версаля или Потсдама? Нужно сказать ему, пусть найдет нового садовника, а старого уволит…
Внизу текла уютная, словно гамак, река. Таких много в Подмосковье – неброских скромниц, смешливых сестер с косичками притоков, которые приласкают и исцелят лучше любого врача. Должно быть, здесь водятся раки, и мужики тащат их ведрами, продавая в тех же Горках… Можно сторговаться и купить два ведра по цене одного. Им же все равно, этим грубым мужикам, – все деньги пропьют и опять полезут за раками…
В круглой деревянной беседке, чем-то похожей на маленькую обсерваторию, сидел в кресле-качалке человек в ушанке и пледе, накинутом поверх пальто. Ноги его были в валенках, глаза закрыты. Надежда Константиновна, также одетая по-зимнему, притулилась рядом на деревянной скамейке.
Она обрадовалась, увидев Льва Давидовича. Он вошел в беседку в длинной красноармейской шинели до пят, похожей на монашескую рясу. Звезда горела во лбу, как у пушкинской царевны, но глаза не излучали всегдашней уверенности. Они как будто стали грустнее. Троцкий приложил палец к губам, улыбнувшись Наде. Они давно чувствовали взаимную симпатию, которая переросла бы в нежность, если бы они были мужчиной и женщиной. Но они были и оставались товарищами по борьбе, лишенными пола, и всякая нежность, во всяком случае напоказ, являлась неуместной.
– …Можно, – прошептала Надежда Константиновна в ответ на его палец, – Он просил разбудить, если вы придете.
– …Кто здесь? – спросил Ильич, пробуждаясь.
– Пришел Лева, Володенька!..
– Это я, Владимир Ильич… – Троцкий наклонился и пожал протянутую руку в варежке. – По-моему, не вовремя…
От всегдашнего смущения, которое его охватывало при виде вождя, он снял свою буденовку, похожую на железнодорожную трубу, и остался без шапки.
– Вы всегда вовремя. Чаю пили с дороги?
– Комендант угостил меня. Как себя чувствуете?
– Как потрошеная рыба. Меня уже зажарили, сбрызнули лимоном, но еще не подали к столу… Наденьте же свою шапку! Вы же не над могилой!..
– Все мы… как потрошеная рыба, – согласился Лев Давидович, присаживаясь рядом с Надей.
– Вы не похожи на глупую покорную рыбу… Ваша шинель! Она зовет к подвигам! А ведь и правда хорош? Да, Надюша? В такой шинели нужно быть на передовой!
– А где она, передовая? – осведомился Троцкий.
– Гм!.. В самом деле, где? Не совсем ясно. И я нахожусь в некотором затруднении.
– Как раз о передовой я и хочу с вами переговорить.
Ленин внимательно посмотрел на второго человека в партии и не совсем его узнал…
– Можно я скажу вам одну вещь, Лев Давидович? Только не обижайтесь… даете слово?
– На вас? Никогда, Владимир Ильич.
– Вы стали очень похожи на русского в последнее время.
– Это хорошо или плохо? – не понял Лев.
– Не хорошо и не плохо. Просто любопытный биологический факт.
– А я всегда думал, что у коммунистов нет национальности.
– Национальности нет, – согласился Ильич. – Но вы стали русским. Так же, как и я. Такое иногда происходит… Говорят, в Харбине все русские, которые там живут, имеют желтую кожу и узкие глаза. Их не отличить от китайцев. Мимикрия. Защитные цвета. Опять же, биология. А точнее, зоология из школьной программы.
– Мимикрия – тревожная политическая тенденция. Ее требуется обсудить, – пробормотал Троцкий, и словно гиря сорвалась с его уст.
– Наде можно присутствовать?
– От Надежды Константиновны у меня тайн нет.
Ленин с трудом встал со своей качалки. Похожий на снеговика, но только без снега, присел на скамеечку рядом с Троцким и Крупской.
– Давайте… Давайте свою пулю. Во мне сидят две. Будет и третья.
– Я прошу отставки с поста наркома по военным делам. А также со всех постов, которые в партии занимаю, – решился Троцкий, прыгая в ледяную воду.
– Причина? – спокойно осведомился Ильич.
– Буржуазное перерождение нашего партийного аппарата.
Ленин хмыкнул.
– Загнули вы, батенька, загнули… О каком перерождении вы говорите? Наше ЦК на две трети состоит из мелкой буржуазии. Это те же самые меньшевики, но утащенные в воронку социализма авторитетом… Моим и вашим.
– И это хорошо?..
– Хорошо или плохо… это не политические категории. Политика есть целесообразность. Советский буржуа теперь целесообразен. К сожалению… – добавил он тихо.
Посмотрел с косогора на реку. Подумал: В ней бы и утопиться. И пусть они без меня варят свою кашу.
– Это вы-то буржуа ? – переспросил он Троцкого, возвышая голос. – Вы – создатель Красной Армии и исполнитель октябрьского переворота… вы называете себя буржуа?
– Пустое. Революция не достигла своей цели. А армия… ее боеспособность проверяется только на войне. Оборонительной или наступательной революционной войне. А ее нет!..
В голосе Льва Давидовича зазвучала обида: он играл в прятки, но никого не нашел. Дорогой инструмент расстроился, струны начали дребезжать и фальшивить. Войны хочет. Предложил мне недавно поход на Индию. Я отказал. Тогда он попросился в Варшаву громить Пилсудского. Тоже ведь придется отговорить. Ему скучно. Богатеть не желает, хотя шампанское пьет с тоски, как мне рассказывали… Странный тип!
– Буржуа … – Ленин по-прежнему крутил это слово, присматриваясь к нему со всех сторон, потому что оно его возбудило. – Не вы ли привели дезертиров в чувство? Лично расстреливали каждого пятого?
– Каждого десятого. И не я, а специально обученные люди.
– Все равно. И дисциплина в наших войсках превосходит царскую. Буржуазность вам не светит, не надейтесь. Переговоры в Гельсингфорсе и Бресте вы провели, как умели. Никто бы не сделал лучше. Кайзер наступать не может, вы оказались правы. Возвращение Прибалтики и Западной Украины – дело ближайшего будущего. Тогда и понадобится ваша армия.
– А сохранение Николая Романова… Это тоже не буржуазность? – наконец сказал свое главное слово Лев Давидович.
– Это, скорее, оппортунизм. Который помог нам избежать международной интервенции, – бесцветно сообщил Ленин, снимая с себя ушанку. – Никто ничего не понял. И до сих пор никто ничего не понимает…
– Вот здесь у нас с вами расхождения нет, – согласился красный нарком.
Ильич покрутил ушанку в руках и отдал ее Наде со словами:
– Развяжите уши… Мне холодно. После выстрелов я все время мерзну, – объяснил он Троцкому. – Даже летом. А давайте уедем вместе. Например, на Капри к Горькому?.. Там всегда тепло.
– А что мы там будем делать? Кормить чаек?
