– А что мы там будем делать? Кормить чаек?
– Да. Кормить чаек. Горьким… – согласился задумчиво Ильич.
Он был на Горького зол. Тот некоторое время назад написал ему письмо о неспособности отсталого русского человека жить в прогрессивном социалистическом государстве. Между строк сквозило, что русский темный мужик является угрозой для всего человечества. А я будто и сам не знаю. Умник. Хотя в идее что-то есть. Россия без русского мужика… Об этом нужно подумать.
– Не забывайте, что именно вы предложили эту буржуазность. Ваша записка и легла в основу НЭПа, – напомнил Ленин то, что никогда не забывал.
Хотя в партии автором новой экономической политики считался именно Старик.
– И НЭП, как советская власть, всерьез и надолго, – почти передразнил вождя Троцкий.
– Всерьез и надолго… – как эхо, откликнулся Ильич.
– Я списал свою записку у эсеров.
– Не в этом дело. Сохранив революцию даже в нашем урезанном и непоследовательном виде, мы готовим будущее. Все, что происходит здесь, крайне важно для всех мыслящих людей планеты. Мы с вами – часть всемирной истории. Как и эта беседка с оврагом, как холодное стеклянное солнце и эта девочка-река со своими песчаными отмелями… Она никогда не согреется, потому и будет всегда прозрачной, словно колодезная вода.
– Не будет. По ней поплывет мазут, когда начнется индустриализация, – сказал нарком.
– Да. Индустриализация. Это вопрос решенный, – согласился Ленин. – Деньги от НЭПа пойдут на строительство новых фабрик. В тяжелую и легкую промышленность. Там родится другой пролетариат, образованный и ответственный. Он довершит начатое нами дело. Кстати, и вооружения здесь красной строкой. Это уже по вашей части.
Крупская тем временем развязала уши на зимней шапке и отдала Ильичу. Тот, нахлобучив ее по самые брови, стал похожим на старого мальчика. Или на лилипута, который всегда старый мальчик.
– А что с деревней? – поинтересовался Троцкий.
– Она ожила за этот год. За счет ее все завертелось. А что предлагаете вы?
– Я подсчитал… Сейчас шестьдесят процентов хлеба дают шесть процентов крестьянских хозяйств. Остальные являются, по сути, иждивенцами.
– Перекос. Согласен.
– Нам нужны коллективные хозяйства. Примерно двести тысяч колхозов, которые переварят двадцать пять миллионов частных производителей.
– Переварят… Да. И что останется после этого переваривания?
Ответ напрашивался сам собой. Что обычно остается – дурнопахнущие отходы. Но Троцкий не стал огорчать Ильича.
– Середняк добровольно не пойдет в колхоз. Ему и так хорошо теперь, – сказал Ленин.
– Не пойдет – значит заставим.
– Насильно мил не будешь. Только убеждением и словом. Не сметь трогать середняка!..
– И сколько же лет уйдет на это убеждение? – горько спросил Лев Давидович.
– Сколько нужно. Помните крота Карла Маркса, который, по его выражению, славно роет? Медленно, но верно. Это и есть история. И мы ее плодов, по всей вероятности, не увидим… – Ильич посмотрел куда-то в небо, и всем показалось, что он всхлипнул.
– Я, кажется, понимаю, что хочет сказать Лев Давидович, – подала голос Надя. – Я вам сейчас объясню…
Так бы и крикнул ей: Молчи, женщина!.. Здесь теоретики поумнее вас!.. Но не могу. Еще обидится. А я теперь всецело от нее завишу. С тех пор как начал болеть… Спасибо интеллигенции! Ее пули навсегда примирили меня с глупостью жены.
– Лев Давидович хочет сказать, что ему ужасно скучно.
– Всем скучно, всем, – подтвердил Ленин.
– Нет, не только это… – пробормотал Троцкий. – Без всемирной революции мне жизни нет…
– Это вы серьезно?
– Вполне.
– И как вы ее представляете? В качестве экспортного товара?
– Именно. Но только в тех странах, которые захотят ее импортировать.
– Какие же? Германия? Но там все захлебнулось.
– С нашей подачи, – напомнил Троцкий.
– Восстание в Венгрии – тоже мимо. Финны пьют и не годятся к насилию против самих себя. Где же? В Америке?..
– А почему бы нет? – поддержал Троцкий. – Я Америку знаю. По теории Маркса ее пролетариат должен быть особенно готов к революционным изменениям.
– Мотивации – где они? Кроме теории Маркса?
– Сухой закон, – сказал Лев. И было непонятно, шутит ли он или говорит серьезно.
Ленин горько усмехнулся.
– Все как у нас… Правильно мыслите! Кого рекомендуете военным наркомом вместо себя?
– Рекомендую Фрунзе. Энергичен и жесток. Он справится.
– Нет, – сказал Ленин.
Подумал и повторил:
– Я вас не отпускаю. Только через мой труп.
Троцкий с благодарностью посмотрел на вождя.
– Тогда позвольте откланяться. Вам нужно отдыхать. А у меня еще сегодня много дел в наркомате.
Он пожал протянутую ему руку вождя. Она была мягкой, как у куклы.
Обменялся рукопожатием с Надеждой Константиновной и, неожиданно для себя, поцеловал ее в щеку.
Испытывая жжение в носу и глазах, пошел по дорожке прочь от беседки-обсерватории.
Сентиментальность душила его. И благодарность за отказ Ильича поддержать отставку.
Но, задавив эти слезы волей, он понял, что все равно уйдет. Мирное строительство не для него. Тем более на рельсах компромисса, который был нарушением теоретических построений и вел неизвестно куда. НЭП хорош как временная мера, как тактический выкрутас, победивший бедность. А дальше что? Его нужно сворачивать и переходить к чистому социализму, как только будет подготовлена его материальная база. А Ильич этого явно не хочет. Всерьез и надолго … Это не укладывается в голове!
Сегодня же напишу заявление об отставке. Или завтра… И кто может удержать меня? Разрыв отношений с Лениным… это страшная мука! Но ведь в эмиграции он сильно воевал со мной. А потом все простилось и срослось. Может быть, так будет и сейчас.
Троцкий был готов к борьбе. Он питался этой борьбой, жил за счет нее и стоял на ногах, покуда висела угроза над его собственной жизнью. В этом плане он был похож на альпиниста, который вырубает ледорубом новую ступеньку к вершине горы.
Америка… туда, туда!.. И вечный бой, который продолжится и после смерти.
В ночь на 2 марта 1929 года Николаю Александровичу приснился скверный сон.
За окном штормило, и его квартира на Гороховой напоминала корабль в открытом море. Мачты трещали, паруса были свернуты, и за штурвалом никто не стоял. Утром он причастился в Невской лавре, вечером подошел под елеопомазание. Более в ушедшем дне не случилось ничего.
Наступление каждого марта он теперь ожидал с трепетом. Когда-то, более трехсот лет тому назад, его давний предок, шестнадцатилетний Михаил Романов, застенчивый и нелюдимый мальчик, у которого борода росла клочками, а взгляд не выражал ничего, кроме величайшего изумления, возложил на себя корону по просьбе бояр, голоса которых приписали на всякий случай самому Богу. Участвовал ли Бог в этой смене вех или передоверил все демону государственности, об этом достоверно никто не знал, но один из духовидцев заметил, что демон, сохраняя полное инкогнито, начал судить и рядить по своему усмотрению, прикрываясь чужим именем. От имени Бога в России стала править династия, украсившая себя великими подвигами и великими провалами, идущими от невозможности понять характер территории, которая валялась у их ног.
Территория была странной. Европеец по духу, но азиат по взглядам на общественное устройство, этот народ создал мощное искусство, бесконечно далекое от восточной покорности правящему хану, и уже это одно ставило в тупик. Если искусство выражает душу, то при чем здесь Азия? Где эта Азия в поэзии Пушкина и Лермонтова, в музыке Глинки и Чайковского, в архитектуре Казакова и всего того художественного великолепия, которое отсталые русские обрушили на мир за последние сто лет? Николай Александрович ничего из этого не понимал. О Достоевском лишь слышал, а к Толстому относился так, как положено относиться к любому из богохульников – с сожалением и печалью, обещавшими молитвы во спасение заблудшей души. Но за заблудшую душу он никогда не молился, подозревая почему-то, что где-то там, очень далеко, в краях иных, заблудшая душа молится за самого Николая Александровича. И это была еще одна странность, связанная напрямую с русским духом. Кто он и что такое этот дух? Да, мы владеем Азией территориально, а к Европе питаем нехорошую ревность, но почему-то именно она, эта Европа, влезает вовнутрь нас и заставляет извлекать звуки, совершенно чуждые азиатскому уху?
Он как-то прочел в одной книге, что есть внутренняя и внешняя правда. Эту внутреннюю правду русский носит глубоко в сердце, не позволяя никому из посторонних залезать в нее. Внешнюю же он оставил государству, навсегда разделив себя с ним. Пусть рядят и властвуют, это их право, но нас не касаются, а мы будем делать вид, что целиком эту внешнюю правду разделяем. Казаки бежали от этой внешней правды в степи, колонизируя их и против своей воли присоединяя к Империи. Ермак сделал то же самое, но уже в Сибири. Расширение Русской Империи, таким образом, есть побег подданных от самих себя. Когда он кончится и далеко ли мы убежим? В Европе не так – государство и гражданин в ней слиты, внутренней правды нет, а есть внешние условности, которые подчиняют себе каждого. Верна ли эта теория? Государь не знал, но на всякий случай ее запомнил.
