Николаю Александровичу захотелось проснуться. Он даже попытался закричать во сне, но крик его ничего не дал: позолота ручек на дверях вагона намекала на власть, потерять которую нестерпимо. Маленький столик у стены годился на то, чтобы на нем подписывать судьбоносные для страны решения. Зеленый шелк на стенах пророчил расцвет всех сторон общественной жизни. Военная карта с прикрепленными на ней флажками кричала: взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать, пора лупить и наступать! Соболья шуба на плечах депутата давила непереносимой пошлостью. Неужели и он будет ходить в такой шубе, когда перестанет быть царем? Ведь он же миллионер не хуже Рябушинского, или отберут все земли и дворцы, которыми владела его семья, и нажитое отдадут казне на общие нужды? Нет, что при своих миллионах, что без них он всегда будет в простой солдатской шинели, доступный, неброский и стеснительный, каким его Бог создал. Любящий отец и законопослушный гражданин, тем более что источник всех законов – он сам. Может ли источник законов быть беззаконным? Нет. Но ведь именно в этом его и попрекали, и он никогда не мог понять, валяют ли политики Ваньку или в самом деле думают, что одушевленный Закон, в сущности, есть разбой и попирание Божьей воли. Ведь у него же есть таланты помимо государственных: он неплохо рисует акварелью, может любить и быть любимым, может ходить на охоту и завалить с одного выстрела крупного оленя, если егерь подгонит его поближе… Трупы убитых наповал животных, которые могли чувствовать, но не могли заботиться о народном благе, разве это не признак мужественности охотника? Теплая кровь, струящаяся из ран, в которые можно просунуть кулак, разве это не доказательство силы стрелка? Животные – не человек, они даны нам в услужение. Впрочем, так же и люди. Их не жалко. Или этого всего мало для обыкновенной гражданской жизни? Посмотрим. Сама жизнь подскажет. А акварели мы еще нарисуем, скажем, увядшую красную розу на фоне белого снега… Да. Это будет выразительная акварель.
Он и подписал. Все, что у него просили, подписал.
Здесь бы самое время проснуться, кончить кошмар и заняться утренними делами: прочесть молитвы, поцеловать в лоб уже взрослого Алексея, попить кофию с императрицей, наслаждаясь утренними докладами о росте народонаселения. Сколько нас? Уже под двести миллионов? Недурственно. Будет и триста. И пятьсот будет, если Бог этого захочет. А как же иначе? Если дети родятся, то, значит, есть, на что жить. С таким количеством народа мы без труда освоим Сибирь, богатствами которой будет прирастать русская земля. Кто это сказал, Ломоносов? Но в его времена это казалось сказкой. Сейчас же, при взлете народонаселения, Сибирь покорится, и Дальний Восток обустроится. Правда, преступников тогда некуда будет ссылать. А мы их ссылать не будем. Создадим трудовые армии. Граф Аракчеев тут кстати со своими поселениями, и идеи умницы Троцкого пригодятся: хоть и еврей, а туго знает свое дело. Но мы теперь евреев любим. Точнее, делаем вид, что любим. А от деланья вида до настоящего чувства – один шаг. Трудовые армии, но не для всего населения, а лишь для преступников и на крайне ограниченный срок. Да-с. Из какой ямы мы выбрались, господа! Из какой глубоченной, как ненависть, ямы!..
Но он подписал отречение. А сон никак не кончался. Вместо финала кошмара началась цепь катастроф, которая промелькнула в его спящем сознании и потрясла, как землетрясение.
Михаил отказался от короны. Думал десять часов на квартире князя Путятина на Миллионной улице, и все же отказался. Военачальники, кто настаивал на отречении Николая Александровича, кончили свои жизни странным и трагическим образом. Самый без-обидный из них, адмирал Колчак, был казнен сибирскими партизанами через три года. Вице-адмирала Нелепина растерзали пьяные матросы по прошествии нескольких дней после отречения в голубом вагоне. Командующего Северным фронтом Рузского казнили в Ессентуках. Генерал Эверт был убит солдатами в конце 1917 года. Великий князь Николай Николаевич, что надел красный бант на себя даже раньше революционеров, умер в изгнании в Париже. Начальник штаба генерал Алексеев скончался в 1918 году в донских степях. Долее всех протянул отчаянный Брусилов, аж семь лет после трагического марта он сотрудничал с новой небывалой властью, которая, как энцефалитный клещ, впилась в тело России, отравляя и переплавляя клетки в новую небывалую историческую общность.
Я хочу проснуться, Господи!.. Дай мне силы проснуться!.. Но сон продолжался.
Он подписал свое отречение, думая, что хотя бы внешние признаки подобострастия сохранятся в его ближайшем окружении. Но здесь его ждал еще один удар – прислуга начала избегать его. Офицеры отводили глаза и курили папиросы в его присутствии. Адъютанты усмехались и перешептывались. Некоторые из них были пьяны.
Он поехал в Могилев, в Ставку, чтобы прощаться с войсками. На платформе его никто не встретил. Он сошел на пути, которые продувались ледяным ветром, и некоторое время беседовал со своим адъютантом о превратностях судьбы. Ему даже показалось, что кругом трусость, предательство и измена. Прощание с войсками не состоялось. Прочувствованный им текст письма не был зачитан солдатам, хотя там и содержалась просьба и полном повиновении властям. Тогда же бывший император узнал, что лишен внешней свободы и фактически арестован.
Его привезли в Царское Село к семье. Императрица оказалась в нервическом припадке и не верила, что Ники мог отречься и что у России более нет царя. Он не разубеждал ее и ни на чем не настаивал. Роскошный Александровский дворец казался тесной тюрьмой. Он слонялся по его просторным коридорам вместе с Алекс и плакал. Пока решался вопрос о прислуге и о том, какое имущество оставить в собственности гражданина Романова, слуги разбежались кто куда. Самые прыткие ушли за границу, других добили в пределах благословенной Родины. Она несла в себе заразу, эта часть сбежавшей прислуги, заразу монархизма, и люди, начинающие терять человеческий облик, давили ее, как мерзкую гадину. Наконец Временное правительство разрешило оставить ему в ус-лужение сто пятьдесят человек. Но этих сто пятьдесят человек набрали с величайшим трудом; таких верных, как доктор Боткин, оказалось крайне мало. Единственным, чем он себя развлекал, была колка дров. Пилить и колоть он любил с юности. Физические упражнения на свежем воздухе… что может быть лучше? Только пилить и колоть, чтобы прогнать тоску. Колоть и пилить…
Но и политика тоже была в этом тягостном сне. Начались закулисные переговоры с Англией, чтобы отправить туда семью проштрафившегося монарха. Дело казалось простым и верным. Никто в правительстве не хотел присутствия Николая у себя под боком, а вдруг реставрация? а вдруг Иуда Кровавый возвратиться на трон во славе своей?.. Невозможно, немыслимо и опасно для тех, кто опрометчиво надел на себя красные банты, подкрашенные вареной свеклой, потому что красная материя быстро исчезла из-за повышенного спроса и приходилось выходить из положения народными средствами. Белая кисея с окон, крашеная свекольным соком… годится! Черная от грязи портянка, опущенная вместе со свеклой в кипящую воду… пойдет!
Английский король Георг, милый Джорджи , как я называл его в письмах, казался идеальным выходом. Похожий на Николая, как отражение в зеркале, он, конечно же, не откажет опальной семье в убежище, где горький хлеб изгнания будет подслащен теплым родственным словом и мягким взглядом, прощающим наперед все ошибки и прегрешения. Но Англия предала. Георг вместе со своим двором согласился оплакивать несчастную судьбу Николая на почтительном расстоянии. Потому что дистанции укрепляют любовь, а тем более дружбу, связавшую их навечно.
Я хочу проснуться, Господи! Подними мне веки!..
Но сон длился и длился, и не было конца этому страшному сну. О сепаратном мире с немцами внутри этого сна никто не думал. Солдаты в окопах чувствовали себя обманутыми и отказывались умирать. А это было прямое нарушение присяги, подразумевавшей смерть. Живой солдат нелеп и даже страшен. Только мертвый солдат исполняет свой долг до конца и остается Неизвестным. Над ним разжигают Вечный огонь и сытые гимназисты возлагают к нему венки, думая про себя: ну и осел же ты, парень! как тебя угораздило вляпаться в такую жижу?.. И этого живого солдата не перенесло Временное правительство. Оно хотело управлять, а любое управление, даже мирное, подразумевает некоторое количество трупов. Но отсталый неграмотный солдат хотел просто жить. Хотел есть сало, пахать землю, растить детей и ходить к любовнице, иногда и в церковные праздники, которые подразумевали выходной день. Этого противоречия Временное правительство пережить не смогло. Среди государственных мужей – полемистов, парадоксалистов, экономистов, писателей и адвокатов – не нашлось ни одного, кто мог бы принять спокойно отказ от смерти со стороны неграмотного мужика. Земля под новой властью зашаталась. И момент истины промелькнул, как молния в Новом завете, – с одного конца земли до другого. И внутри этой молнии было написано короткое матерное слово из пяти букв. То самое, которое время от времени появлялось на двери кабинета Антонова-Овсеенко.
