– Так что там у тебя? – спросила Верушка, в голосе у нее появились тревожные нотки.
Отвечать было необходимо.
– Да тут компьютер… – Англиканов, забыв термин, взял долгую мхатовскую паузу.
– Что «компьютер»?
Англиканов усилием воли вспомнил это слово внука, Сережи:
– Завис!
И тут же, конечно, прибежала, теряя тапочки, растревоженная Верушка, быстро перегрузила компьютер, проверила почту. Ничего! «0»!
Эту ночь они спали плохо. Вставали, пили валерьянку. Решали, чем будет заниматься Англиканов на пенсии.
– Огорода, – сказала Верушка, – тебе хватит за глаза.
Он пробовал возражать:
– Ну какой огород?!! Я – актер…
В финале фразы про актера было значительное многоточие, но жена все испортила.
– Боже мой, – вздохнула она, – какой ты актер… Маньяк от театра.
– Как ты можешь! – шепотом закричал Англиканов. – Театр – святое дело, со времен греков, тех самых, и Шекспира, самого того!
Англиканов обиделся на жену. Под утро он заснул, и ему приснились звуки открывающегося занавеса… Ничего больше – только эти звуки.
Утром он позвонил Степе в общежитие, но Степа так и не смог завести себе электронную почту. И кажется, Степа был немного пьян. Потом он позвонил Петровичу. Но Петрович никакого письма тоже не получил. Прислали письмо, по слухам, их приме актрисе Алисовой, но, о чем там шла речь, никто не знал.
Потом Англиканов позвонил жене, просил узнать, что там, в театре, и как. Жена перезвонила через час. Он не знал, куда себя деть этот час.
Через знакомую Верушка пыталась узнать, всем ли отправили электронные письма или не всем, а только одной Алисовой. Но и жена ничего толком не узнала. Сообщила Верушка мужу только то, что в театре очень нервная обстановка.
И то, подумал Англиканов, новый режиссер – это очень серьезно.
Англиканов был как на иголках. Каждые полчаса он проверял свой почтовый ящик. Писем не было. Был только этот ненавистный ноль, зеро, пустота! Англиканов даже выпил немного водочки, чтобы успокоиться. Потом он не выдержал и пошел к театру.
В сквере, на скамейке, в двух шагах от театра, рядом с игрушечным облупившимся памятником Ильичу-Ленину, он встретил Степу. Степа точно «принял», но был, что называется, на ногах. А чуть позже к ним присоединился Петрович. И они втроем обсудили, что же им делать и как им теперь быть. Решили, что кто-то из них должен все-таки пойти в театр и все выяснить. Что с новыми назначениями, и вообще, как обстановка?
Тянули спички. Выпало пойти Петровичу. Петрович ушел, а они со Степаном остались ждать на скамейке.
Степан с вызовом рассказал Англиканову о том, что один его знакомый режиссер давно зовет Степу в областной центр.
– Видимо, – сказал Степа, – пришло время, надо ехать! Надо себя реализовывать, пока еще есть силы.
И этот же режиссер обещал в новом сезоне гастроли в Барнауле, где их, несомненно, ждал успех…
Про успешные гастроли в Барнауле Англиканов слышал уже, верно, в сотый раз.
– Или уйду на преподавательскую работу, – сказал Степа. – В школе трудовик требуется, я знаю.
Именно вот на «трудовике» и появился улыбающийся Петрович.
– Все в порядке, – замахал он руками еще издали. – Вывесили списки на бумаге, как раньше! И мы все там есть! Идемте пиво пить в угловой магазин!
Восьмое ноября – день в России не теплый, даже в средней ее полосе. Тем более в чужом городе.
Навязчивой мороси не хватало буквально пары градусов, чтобы оборотиться веселым снежком. Я, кутаясь в старую турецкую кожанку, спустился к трамвайному кольцу, чтобы проводить единственного гостя. Мы праздновали мой день рождения. Вдобавок к уже выпитому мы взяли пива и сели на остановке, под крышей. Мусор, желтый свет витрин киосков на кучах отбросов, круглосуточно похмеляющиеся личности, вонь плохих сигарет, чудо дружеского разговора. Трамвай, к сожалению, пришел очень быстро. Мы пожали друг другу руки, обнялись, я выслушал второпях брошенные еще раз поздравления, и вагон, громыхая, понесся кометой мимо темного парка. Я допил, не спеша, плескавшееся на дне пиво, взял еще пару бутылок. Идти в съемную квартиру не хотелось. Выпить на скамейке у подъезда? Здесь, на остановке? Пойти в парк? Или еще куда?
Я поднял воротник куртки, повыше подтянул собачку молнии, но это не помогло принять решение. Пока я переминался с ноги на ногу, ко мне подошел бомж. Вполне обыкновенный: грязный, в рваной одежде, с большой заклеенной и заштопанной сумкой, набитой каким-то хламом, с заскорузлыми большими ладонями.
– Не подскажете, как доехать до улицы Ленина?
– Сейчас остановку на трамвае, потом пересядете на троллейбус. Там…
– А… Извините, а без пересадки? Чтобы сразу…
– Если через парк пройдете, то недалеко троллейбусная остановка.
– Спасибо. А у вас, еще раз извините, не будет денег на билет? Я-то нормально, а вон баба, ее сегодня из больницы выписали… – Он кивнул куда-то назад. Там ежилась женщина в поношенной, но неожиданно чистой одежде, и правда, видимо, из больницы.
– На билет? На один?
– Ну да, ей. Я бы не просил, да из больницы она.
– А у тебя-то деньги на билет есть?
Он смутился:
– Ну почти есть. Я стрельну еще у кого-нибудь чуть-чуть, и будет.
Я дал ему достаточно денег для поездок на транспорте. Хотя бы в этот вечер. И, показав бутылку «тройки», спросил:
– Будешь?
Он кивнул.
– Открыть?
Он снова кивнул. Я протянул ему пиво и пояснил:
– День рождения у меня.
Бомж поблагодарил и сбивчиво произнес что-то о моем здоровье и желаниях.
– Иван Иваныч… – робко протянула из темноты его спутница. Он обернулся и успокаивающе махнул рукой:
– Сейчас-сейчас, погоди.
И, повернувшись ко мне, с какой-то жалостливо-презрительной интонацией, как бы извиняясь, пробормотал:
– Вот, любит меня… Иван Иваныч зовет.
Я молчал.
– Да и я что-то… Вот, вишь, из больницы ее встречаю. Болеет все…
И, отхлебнув еще чуть-чуть пива, стал прощаться:
– Из больницы она. Не выздоровела еще. Но врачи не хотят больше держать. Пойдем сейчас, полежит хоть, а то небось устала уже… Ты уж извини, что так…
Иван Иваныч подхватил свою сумку, в которой что-то жалобно хрустнуло. Я поелозил в кармане и достал оставшийся полтинник:
– На. Выпьешь за мое здоровье.
Тут Иван Иваныч совершил неподобающий цирковой трюк. Наклонился и взял полтинник из моей руки зубами. Благо было на что свалить: одной рукой он держал бутылку с пивом, другой сумку. Но я успел заметить блеснувшие в его глазах слезы. Отойдя на несколько шагов, он все-таки взял сумку и бутылку в одну руку, вынул деньги изо рта. Обернулся:
– Знаешь, я часто себя спрашиваю, очень часто: за что мне это? За что мне все это?!! И никак не могу понять…
Он подошел к своей подруге, и они отправились в сторону парка, на остановку троллейбуса. Я пошел домой, задаваясь тем же самым вопросом.
Весело разбрызгивая весенние лужи, Макс пришел в бухгалтерию и обнаружил, что его скромная зарплата учителя стала чуть более веселой. В абсолютных цифрах это, может, и был абсолютный смех, но для бедного педагога прибавка случилась вполне существенная. Хотелось благодарить Бога, президента и губернатора. Начиналась новая жизнь. Но продлилась она всего полгода. Уже осенью, вызвав в бухгалтерию, Максу сказали, не особо извиняясь, что случилась беда, и последние несколько месяцев он получал больше, чем надо. И предложили дилемму: вернуть все деньги разом или по частям. Макс, некстати помянув хвост собаки, сказал, что лучше по частям.
Хотя в двери его скромной квартиры и не стучал призрак голода, но необходимость давать частные уроки встала неотвратимо, как башня Газпрома. Ученики замелькали, как вагоны проносящейся мимо электрички: дочка БГ, внучка кого-то из администрации, сын директора стекольного заводика… Заводик был не ахти какой, но директору на жизнь вполне хватало. Хороший дом, красивая жена, что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить старость? Разве что сын в европейском университете. Но сын, расслабленный папиными преференциями, не тянул не то что на университет, но и в скромной средней школе держался только благодаря родительским ремонтам, компьютерным классам и волосатой папиной лапе, регулярно ныряющей с чем-то шуршащим в карманы учителей. Не шли впрок и репетиторы. Но, когда папа пригрозил сыну с корнем вырвать его пейджер и разбить сотовый, мальчик напрягся.
Тут как раз возник и Макс.
В дневнике оболтуса двойки заместились тройками, затем четверками, а временами мелькали даже пятерки.
Радость весенних каникул папа волевым решением заменил на шелест страниц учебников. Макс, не слишком довольный таким графиком, утешал себя оптовым количеством уроков, вернее, полученных за них денег.
