Ознакомительная версия.
Так, в их обиход вошло новое слово и дело, которым было суждено заниматься в парко-хозяйственные дни, приходившиеся обычно на выходные и свободное от службы время. «Шкрябать» – значило на местном сленге соскабливать куском битого стекла грязь с полов на огромном коридоре казармы. Его здесь никогда не красили, и после так называемого «отшкрябывания», полы горели свежестью и пахли смолой, как только устланные.
Мишин же на удивление курсантов результатами инцидента в спортуголке был доволен, даже, можно сказать, горд за своих бойцов. Гумер же понял – в армии уважают силу и в ней нет места малодушию. Мишин был доволен, но по-прежнему спуска никому не давал. Кайметов и Кирнос на вечерних проверках признавались «лучшими», а по утрам почему-то «худшими». Сбитый с панталыку тем, что они по ночам, когда спят крепко, могут делать не так, Гумер однажды поинтересовался у командира:
– Товарищ старший лейтенант, мы, что, с Кирносом не на том боку по уставу спим?
Мишин очень разозлился.
– Кайметов, не ерничай и лабуду мне не разводи, не рассуждай, признан худшим – совершенствуйся, – приказал он. – Мне не нужны на первых порах думающие курсанты. Важно для начала сбить вас с толку, очистить мозги от интеллигентности и прочей гражданской шелухи, задубить кожу.
– Да… – все же порассуждал про себя Гумер. – Тут не дурдом, а целая философская концепция подготовки младших командиров.
Взводу же любопытство Гумера стоило многого. По команде Мишина он проходил всю зарядку вприсядку, изматывающим гусиным шагом.
«Ерничать и разводить лабуду» после этого Гумер перестал, да и в рассуждениях со временем, как-то сами по себе, отпали желание и необходимость. После двухнедельной адаптации и обучения он начал заступать в караулы, в другое время «шкрябал», бегал марш-броски заснеженными ночами по полной выкладке, разгружал из вагонов говяжьи туши, мешки с сахаром и мукой на местной торгово-заготовительной базе, занимался строевой подготовкой до «сотрясения мозгов». Времени на какие-либо вольнодумные рассуждения после этого практически не оставалось, да и интеллект, похоже, совсем упал. И к этому выводу Гумер пришел пришел вот почему: еще в начале учебного периода его назначили ответственным за выпуск боевого листка взвода. Так вот, на первых порах он писал его объемно, с витиеватыми рассуждениями о долге, верности идеалам. Со временем объем написанного стал заметно сужаться и дошел ко второму месяцу службы в «Майли-Сае» до нескольких строк…
Философская концепция в подготовке младших командиров воплощалась в нем и сослуживцах стремительно и неукоснительно. И лишь Валерий никак не мог привыкнуть к армии, к ее порядкам, всегда возмущался по тому или иному поводу. Однажды он поделился с Гумером:
– Сегодня утром, когда мы были на зарядке, кто-то стащил из моей тумбочки зубную щетку. Не приложу ума, кому понадобился предмет моей личной гигиены, которым каждый день ковыряюсь во рту?
– Сержантам, наверное, – предположил Гумер, – чтобы безделицу какую-нибудь дембельскую из ее ручки выточить, брелок или четки, например.
Сержант был особой персоной в «Майли-Сае»: для «молодых» бог и царь, для офицеров первый информатор, а в случае «залетов» – чем-то вроде мальчика для битья. Отбирали их обычно из лучших курсантов, назначали на должность и, придерживая на постоянном нервном взводе, взращивали полноценных замкомвзводов-церберов. Несмотря на психологические тяготы такой службы, в воинские части, из которых они прибыли в «Майли-Сай», никто уже не стремился: во-первых, потому что здесь быт и еда были получше, во-вторых, побаивались мести отправленных на площадки бывших курсантов, над которыми успели поцерберствовать. Редко кто при этом заканчивал из них службу с «грудью в крестах». С самих же нерадивых к «дембелю» срывали сержантские лычки и с позором, через ворота, в которые вывозился мусор, изгоняли в запас.
Но вернемся к Валерию. В армии ему всегда не везло с обмундированием и принадлежностями. Перед курсом молодого бойца, в части, когда каждому по очереди выдавалась форма, ему попалась почти на два размера больше. Протест от него, как и любого другого, не был принят. Ушивать обмундирование и подгонять под себя «молодым» категорически запрещалось. А если кто-то осмелился и сделал это, то обязательно наказывался за порчу военного имущества. «Молодой» не должен быть выглядеть аккуратным и подтянутым, так считали офицеры, сержанты и старослужащие. И это тоже было частью скрытой армейской концепции воспитания через первоначальное унижение, ломку характера, обезличивание, чтобы потом делать из гражданского – солдата с «чистого листа». Валерий же со своей здравой логикой и бунтарским духом не мог понять и стерпеть этого.
Не везло Кирносу и с постельными принадлежностями. Даже в «Майли-Сае», с его образцовым прачечным комбинатом, хорошим обеспечением, когда дневальный раз в неделю разбрасывал по кроватям свежие наволочки и простыни, ему, чаще чем кому-либо, доставалось застиранное и ветхое белье.
На почве белья, но уже нательного, в городской воинской бане, куда по выходным водили личный состав на помывку и произошел у него курьезный инцидент. Банщиком в этом сером заведении, с тусклым светом замызганных ламп, служил некто Рыскул. Великовозрастный детина, горделиво подчеркнуто, в новом нательном белье, всегда расхаживал между моющимися и с удовольствием покрикивал: «Поторопись, вуаска. Поторопись!» Старшины и сержанты рядового Рыскула побаивались, но не только из-за того, что он мог не дать новый «нательник», в котором ходить неделю по подъему и после отбоя в казарме считалось большим шиком, но и потому, что был он человеком злого нрава, с пугающе раскосыми глазами готовой к прыжку пантеры.
После помывки в тот вечер их рота выстроилась перед банщиком в очередь для получения свежего белья. Рыскул небрежно бросал его курсантам, по-прежнему подгоняя их. Дошла очередь и до Валерия. Выданное ему белье совсем оказалось не в пору, мало. Тяжело вздохнув, Кирнос высказал претензии банщику. «Полычил, провуаливай!» – грозно прикрикнул тот. Валерий отступил в негодовании и пошел одеваться в предбанник.
Через несколько минут рота выстроилась перед входом в баню, в мерцающем свете такого же замызганного, как и внутри, фонаря. За старшиной вышел во двор и Рыскул.
– Вуайска! – обратился он к строю. – Вы у меня сегодня последние, упали на территорию и быстро собрали окурки.
Валерий возмутился:
– Еще чего! Да кто он такой, чтобы нам приказывать?
Не «упали на территорию» только несколько курсантов, в числе их Гумер с Валерием. К ним недовольный Рыскул и направился:
– Опять «непруха»! – грустно усмехнулся Кирнос. – По-моему, этот детина в качестве объекта для воспитания выбрал меня.
– Ничего, справимся! – подбодрил его Гумер.
– Вдвоем на одного? Не по-мужски! – приготовился он.
Как и предполагал Валерий, Рыскул подошел именно к нему и процедил:
– А тэба, старый, команда нэ касается?
– Да кто ты такой! – вспылил Кирнос.
Банщик схватил его за ворот бушлата, стал душить. Не вышло, так как воротник был меховой и мягкий. Тогда Рыскул рванул его к себе и ударил массивным лбом в лицо. Кирнос покачнулся, но устоял, а затем резко и решительно, как клешней рака, схватил причинное место банщика и сильно сжал. Рыскул взревел, подобно травимому медведю. А когда Валерий, наконец, разжал руку, опустился перед ним на колени.
– Наддай ему, Валер, наддай! – стала подбадривать рота.
И Кирнос, будто бы вспомнив об унижающей форме не по размеру, невезение с постельным и нательным бельем, о набившем оскомину армейском укладе для «молодых», сложил руки в один кулак и неистово врезал Рыскулу в левое ухо, отчего тот грузно опрокинулся.
– Отставить, отставить! – поторопился к ним Гнездилов, но, увидев перекошенное в ненависти лицо Кирноса, ретировался.
Утром, после доклада Гнездилова Добычину и Мишину о происшедшем в бане, он вызвал у них такой смех, что курсанты, находившиеся перед завтраком в самом дальнем кубрике, встрепенулись.
– Яйценосный победитель! – хохотал на всю казарму Мишин, вероятно подразумевая под этим «венценосного», – и сквозь слезы – Говоришь, схватил за… и свалил?
– Так точно, товарищ старший лейтенант! – Схватил! – отвечал Гнездилов.
– Не могу… – не унимался Мишин. – А ну-ка, кликни этого молодца!
Кирнос вошел в канцелярию.
– За захват ниже пояса – два наряда вне очереди, – наконец, успокоившись, объявил он. – А вот за характер и проявленную смекалку, назначаю тебя командиром первого отделения, а товарища твоего, Кайметова – второго.
– Служу Советскому Союзу! – не к месту соответственно совершенного «подвига» ответил Валерий, чем рассмешил офицеров пуще прежнего.
Постановка на должность не давала курсанту в «Майли-Сае» никаких привилегий. Создавалось впечатление, что здесь их не было, нет и не может быть ни у кого. Все, как в идеале жесткой армейской централизации: командир части держал в ежовых рукавицах офицеров, они – сержантов, последние – курсантов.
Ознакомительная версия.
